мира? Может быть, я неправильно держу пальмовую ветку?
— Лучший в стране рот и лучшая в стране ветка.
— Может быть, у меня крылья нехорошо привязаны?
— Лучшие голуби в стране плакали от зависти.
— Странно… И никакого впечатления.
* * *
— Ваше превосходительство, там какой-то человек крыльями хлопает и вас просит.
— Смотри, как бы план укреплений еще не снял.
— Никак невозможно, палочка с листьями во рту, головой трясет и мычит.
— Проси. Честь имею…
— Сэр, лучший в стране полководец! Разрешите вынуть палочку изо рта? Миллиардер Форд!
— Мне некогда, простите.
— Я приехал мирить Европу.
— Может, после войны зайдете? Сейчас все так заняты, так заняты…
— Я уеду, только помирив Европу. Сто тысяч лучших в стране долларов.
— Сержант, отведите господина в офицерское собрание, там есть свободные люди.
— Вильямс, что пишут обо мне их газеты?
— Вами занята вся нейтральная пресса, сэр. Вот статья в большой влиятельной газете.
— Время — деньги. Только — заглавия.
— «Веселый старик. Редкий случай слабоумия. Человек, которому нечего делать. Американская обезьяна. Лбом о стену. Что смотрит полиция? Идиот».
— Вильямс, мне что-то не хочется мирить.
— Слушаю, сэр.
— Уложите крылья. Не погните их в чемодане. Веточку можно оставить в Гааге. Через шесть минут и…
— Пароход дожидается.
— Вильямс… Да это Нью-Йорк… Что это за толпа на берегу?..
— Восхищенная толпа. Каблограмма. Две тысячи долларов.
— Прекрасно. Даю вам шесть суток отпуска на окончание Бруклинского университета.
— Слушаю, сэр.
— А что мы будем делать, когда приедем, Вильямс? Мне уже становится скучно. Что у вас приготовлено на будущую неделю?
— Надевание лебединого оперения на граммофон, сэр. Прививка бешенства лучшему в стране бильярдисту, сэр. Визит к стальному королю на дрессированных… Сэр изволил задуматься?
— Ах да… Продолжайте… В конце концов я все-таки их когда-нибудь примирю…
О тихо голодающих
(Силуэты)
Как и перед всяким человеком, жизнь ставила передо мной много выборов и исходов. Приходилось бросать близких людей, милые места, родную работу; проходило сравнительно немного времени, и царапины на сердце рубцевались и заживали. И только один жизненный выбор остался и, наверное, останется навсегда у меня в памяти.
Я стоял в ноябрьский вечер в легком и обмахренном студенческом пальто перед ярким окном колбасной и соображал, что лучше: купить ли мягкую плотную булку, кусок тепловатой колбасы и баночку горчицы или пойти на эти деньги в кинематограф. Голова устала за день, и хотелось есть. Все-таки пошел в кинематограф: кто никогда не волновался перед тем, как сунуть в окошечко кассы полтинник, тот не знает, как хороши и вальсы аккомпаниаторши, и тяжелая драма, и приключения полотняного героя, которому все наступают на ногу.
…Я часто вспоминаю этот вечер, когда при мне начинают говорить о голодающих. Действительно, их много, но почему-то меньше всего говорят о тех, кто не кричит о своем голоде, а, робко прихлопывая его посаженной набекрень смятой фуражкой, осторожно несет его в ноябре в легкой шинели, а дома, подстригая хозяйскими ножницами несимметрические лоскутки материи, вылезающие из разных мест, трущихся при ходьбе, совсем забывает о нем.
Я не люблю призывать к благотворительности. Очень стыдно за тупость ближнего, когда ему приходится доказывать то, что он понимать обязан. И все-таки, когда на улице холодно, когда кухарка издали ворчит на кухне, что на базаре ее ограбили продавцы, когда, действительно, домашний обед начинает казаться прожиганием жизни. — вспомните иногда о тихо голодающих людях в студенческих пальто…
* * *
Родители вообще страшно консервативны. Теперешний податной инспектор маленького провинциального городка хорошо помнит, как он жил студентом.
— За пять рублей комната, — сладко делится он воспоминаниями за вечерним чаем, — хоть манеж устраивай…
А как кормили за восемь рублей… На четвереньках от стола ползешь… Ну, на удовольствия там… и на все десять рублей. Все-таки человек молодой, повеселиться можно…
По такому подсчету у его сына бессменно должно оставаться еще два рубля, отчет о которых он может испрашивать каждый раз. когда его потомок приезжает домой.
— Балую я Володьку, — со вздохом говорит такой человек, посылая сыну четвертную, — транжирит там…
Когда сын медленно, но верно начинает высчитывать в письмах, сколько раз ему на дню приходится ездить на трамвае, провинциальный родитель хмуро возмущается.
— В каретах Володька разъезжает… Мать избаловала… Ему, видишь ли, рубля в месяц на проезд не хватает… Шансонетку, наверное, шалопай, подхватил… Знаю я их… Тут, конечно, и сорока рублей в месяц не хватит…
Если Володька не приезжает на праздники домой, ему высылается корзинка с сухарями, телячий окорок и шесть рублей деньгами.
«Нужно все-таки мальчишке, — ласково думает отец, — одному швейцару гривенник, другому швейцару гривенник… Так и наберется. А на остальные в театр сбегает. Обрадуется, негодяй, деньгам, в первый ряд полезет…»
И если почтальон в течение недели ходит мимо занесенного снегом флигеля, рождается глухое недовольство.
— Не пишет… Так я и знал: пошли ему деньги — сейчас же завертится… Цену деньгам не знает…
* * *
Это неправда, Володька, розовый, вихрастый, недоедающий, знает им цену. Получив деньги, он запирается в комнате и начинает высчитывать:
— Хорошо, двадцать пять… Двенадцать хозяйке, ну, девять, предположим, обеды… Сорок копеек должен… Четыре рубля мелочи… Три рубля на всякий случай… Два да девять — одиннадцать да четыре… Один… Пять в уме… Нет, не так… Предположим… Три в уме…
Три или пять всегда остаются в уме. Можно не отдать сорока копеек долга, а в воскресенье уходить обедать к знакомым. Тогда останется четыре в уме. А все-таки останется.
Конечно, приходится отказаться от приемов. Завтра обещалась прийти Варя из Пермского землячества и, конечно, ежедневный гость Пулакин. Принять даму без запаса пиленого сахара, баночки черносмородинного варенья и хоть полфунта сухарей — неудобно.
— Сорок, да сорок, да двадцать четыре… Да Пулакин курит и своих папирос не приносит… Итого рубль двадцать восемь копеек… Деньги невелики. Что касается канте, то от него и отказаться можно. Открытое горло — это даже красивее… Бриться только чаще надо. Впрочем, у Пулакина бритва есть, ремешок можно попросить у его братишки…
Отказаться от приема Вари трудно. Если бы это была Данкина, дело обстояло бы легче. Можно сказать, что он не любит женщин и вообще презирает толпу, это только поднимет его в глазах Данкиной, вызовет обостренный интерес к нему. А рубль может остаться. А Варю нельзя не принять.
