Потом снова показала первую сцену с Савитри в нормальном темпе, радостно, легко, блестяще, светло, любяще, почти зависнув в воздухе… И резко оборвала.
— А теперь давайте! — холодно сказала я, оборачиваясь и пристально смотря на них. С жесткой отстраненной оценкой, как командир и правитель.
Боже, как они бросились выполнять! Как тянулись изо всех сил! После моего танца они словно обезумели — так стремились повторить. А как работала моя девочка! Она, очевидно, с ужасом поняла, что ей ничего просто так не светит, и она вообще вполне может ничего не получить. Что все будет зависеть только от ее мастерства. Моя неожиданная суровость была для нее шоком. Возможно, она и уловила, что я на нее странно смотрю, но это было и только.
Когда я плавно и напевно начала свою собственную партию Маэ, рвение их достигло апогея. На меня было обращено такое количество безумных детских глазок, горевших яростным огнем серьезной надежды, что выберут именно ее, что я мгновенно успокоилась. Савитри есть. Я протанцевала первую партию с партнером и Савитри вместе со всеми маленькими танцовщиками, зорко наблюдая за всеми и оценивая их согласованность. Иногда я вырывалась и вплеталась непредусмотренной импровизацией в танец то одной, то другой люты, не нарушая их танец, но заглядывая с теплом в глаза, чтобы понять, могу ли с ними сплестись сердцем в танце, ободрить маленькую актрису, раскрыть…
Мне казалось, что они обезумели почему-то. То, что они вытворяли, трудно было назвать танцем. Они буквально рвались из своих глаз ко мне, выпрыгивали душами из своих тел, а моя маленькая делала все прямо с неистовостью, оставляя свое тело и кружась душой на сцене. Я поняла — они меня обманывали — они, очевидно, выучили и подсмотрели все заранее наизусть, просто яростно мечтая, что однажды, может, смогут танцевать, но боялись сказать и боялись признаться даже себе. Наверняка танцевали сами с собой наедине, никому не показываясь. Ах вы маленькие обманщики, — с любовью усмехнулась я кончиками губ детям, — не сами ли вы это подстроили? Девочка моя, ты ведь просто рвешься из жил, глазки твои кричат, какое там равнодушие, притворщица ты этакая! И родинка у тебя на плечике трехугольная!
Они замирали на мгновение, когда им доставалось протанцевать вместе со мной, соприкоснуться в танце, выполнить совместное па, синхронно сплестись жестами в точный рисунок на расстоянии как одно целое мыслью… Только танец и ничего в мире… Я танцевала, как в сказке.
И вдруг все рухнуло. Все замерли, со страхом виновато смотря за мою спину.
Сердце мое упало.
Я медленно стала оборачиваться, и, прежде всего, увидела большое плечо тэйвонту с трехугольной родинкой.
— Так-так, — раздался у меня за спиной ехидный голос Радома, и руки у меня упали, и я застыла. Видимо, он давно там стоял и наблюдал, как я самозабвенно с ними играла, и как они делали то, на что не спросили разрешения, тем более в столь щекотливой ситуации. — Вот, значит, кто прима! Не лучше ли нам познакомиться, госпожа? Если б Рихадо не сказал, где моя жена, я б бегал по всему Дивенору как конь. Я прихожу, а моя жена удрала… Я приезжаю, а она испарилась бесследно… И теперь уже подбила тэйвонту на неповиновение…
Лицо моей девочки исказилось от боли.
Я обернулась, и подхватила ее на руки, заслоняя ее собой, ибо мне показалось, что он может ей угрожать. И застыла, сжавшись, готовая защищать ребенка. Она крепко прижалась ко мне, вызывающе смотря на него.
Странная волна прошла видевшими нас людей — они почему-то замолчали.
Радом поднял на нас глаза и замер. У него глаза как-то странно раскрылись. Он просто стоял и молчал. Вообще молчал. Ничего. В абсолютной тишине. Только рука механически закрыла такую же родинку на открытом плече, как у нее. И широко открытые глаза замерли со слезой на наших лицах.
И в это время ударил гонг. Ровно через минуту начнется балет. Это была традиция, которую не нарушали, иначе группу просто меняли.
Радом просто подхватил нас на руки на это мгновение, когда мы отвлеклись и не ждали этого. И так же молча крепко прижал к себе.
— Родные мои… — тихо шепнул он одними губами.
Я услышала подготовительный звонок к выходу, успокоила его, поцеловала, пошевелилась. И тихо сказала, слазя.
— Вы, вы, и вы, — показала я, назвав девочек-люты по именам, выбрав из них троих самых лучших вместе со своей девочкой. — Пока мы идем на сцену, вы будете репетировать партию Савитри со вторым составом. Пока одна девочка на сцене, двое других репетируют по очереди свою роль. Выходить будете в таком порядке… — я помолчала и назвала порядок, в котором проявились бы их лучшие особенности. Гримируйте их всех одинаково и заранее… Остальные репетируют вместе с ними… Они могут понадобиться… Но лучше они бы не понадобились…
Хорошо бы достать детям и мне аэнские кольчуги… Я надеюсь, дети, что вы справитесь… Не струсите, и не подведете…
— Мы все умрем… — тихо обреченно сказал кто-то из люты.
Я быстро переоделась в свой костюм, пока Эфраимос гримировал меня прямо здесь.
— Музыку!
И для меня прямо на глазах, все они перестали существовать. Как и для остальных танцовщиков. Я ожидала своей партии, и настраивала душу…
Я даже не помню, как наступила секунда выхода для игры на публике… Для меня времени словно не было… Радом что-то быстро говорил и организовывал, но я этого уже не помню… Кто-то командовал. Забегали взрослые тэйвонту, прикрывая сцену и первые ряды… Но я помню, что с утра ничего не ела, ведь я уже за много часов была на сцене, еще и еще раз проходя в уме элементы роли… Когда я перед выходом на сцену взглянула на набитый как бочка амфитеатр на почти сотню тысяч человек — мне стало дурно… Они волновались, как море.
Все смешалось…
Я чуть не пропустила начало…
— С Богом, — шепнула Рила, подтолкнув меня. Но я уже этого не слышала — я была там!
Радом был тоже уже был в первом ряду, и я вся дрожала… Я волновалась…
Но как только я оказалась на сцене, мной овладело удивительное спокойствие и тепло… На меня устремились тысячи враждебных глаз.
Но мне уже было все равно. Я засмеялась… Что-то случилось, со мной…
Дьявольское вдохновение захватило меня, и вместе со мной вдруг поплыл даже враждебный зал…
Я дерзко подняла голову, и мой дерзкий облик поплыл над городом, в первый раз усиленный в миллионы раз, искаженный болью…
И я сделала первое па…
Я почувствовала, как ринулись навстречу сердца и глаза зрителей. Я была Маэ, я снова жила на земле, и моей жизнью сейчас пульсировали все сердца собравшихся здесь. Я как бы ласкала слушателей своим сердцем, которое переполняли сейчас токи горячей ощутимой любви, пекучее огненное тепло, подымавшееся из самых его недр. Ласкала песней танца. Я ничего не боялась. Мой танец коснулся их сердец.
Я не знала, сумела ли сейчас донести до людей в полной мере чистоту и прозрачность Великого Чувства, но не останавливалась мыслью на этом, осторожно и бережно подымая потоки чувства, идущие ко мне от зрителей… Поистине — я была сейчас Жрецом и ткала тонкое мастерство просветления их духа.
Я плыла… Я видела их огромные глаза…
И пьеса, роль, танец, только усилились струями внимания и мысли миллионов людей, я росла их энергией, а не страдала от нее; я брала ее у них и возвращала к ним же, возвысив и облагородив ее, где я была нечто вроде фокуса и перерабатывающего центра…
Но уже после первого выхода случилось нечто странное… Не было обычных бурных аплодисментов, взрывов восторга, любви… Какое-то абсолютное, полное, молчание… Ни одного звука не доносилось из зала, ни хлопка, ни крика браво, даже дыханий. Они лежали, устремив глаза вперед на сцену, и не дышали. Не было даже враждебных криков… Полное молчание… Оно было таким полным, что я поняла — это провал…
Но Маэ жила во мне…
Вот он, Лан… Почему-то это Радом… Почему вдруг?!! Где танцовщик!?! Сердце забилось…
— Ты мавка!?
— Меня зовут Маэ… — со слезами тихо отвечаю я, чтоб никто не слышал…
И все плывет…
Даже не знаю, как я продержалась…
Но я играла, сжав зубы, полностью забыв про все… Поскольку я была все время на сцене, и держалась данная двухчасовая постановка в основном на мне… Я видела недоуменные, огорченные, растерянные, заплаканные лица актеров, не понимавших, что происходит. И, сцепив зубы, я ободряла их… Предаваться горю буду позже, когда этот невыносимый позор кончится…
Все плыло… Почему Радом, почему кого-то выносят окровавленного со стрелой и оказывают скорую помощь, почему тэйвонту стоят вокруг сцены в три ряда с суровыми лицами?
И полное молчание…
А потом во мне начало нарастать какое-то ошеломительное спокойствие… Я полностью отдалась потоку, все понимала, все контролировала, но уже не могла остановиться… Я была выше этого… И от каждого моего жеста вздрагивал зал… Но молчал…
