— Ах, — с чувством сказала Анка, бросая в кастрюлю очищенную морковку.
— Ах, — повторил Петька, запуская в кастрюлю руку и извлекая морковку обратно.
Влюбленные потупили взор и, довольные, искося посмотрели друг на друга. Фурманов занервничал, укусил сам себя за палец и отхлестал по щекам, лоснящимся от свиснутой утром пухлой курицы. Внезапно со стороны поля послышался четкий свист пуль. Мимо удивленного Фурманова промчался начдив в тачанке, размахивая саблей и левой ногой и крича:
— Ну а вот теперь мы их до полной победы Мировой Революции!
Тачанка съехала в канаву и так и осталась стоять. Начдив там же, в канаве, увлажнил землю, выругался и вылез на поверхность. Отчего то на его усах были отчетливые следы не то варенья, не то губной помады.
Вечером Петька договорился с Анкой кое о чем, и бодрым шагом помчался на речку мыть ноги. Анка удобно расположилась на сеновале и стала его ждать. Петька отчего-то не появлялся и Анке стало это надоедать. Внезапно проходящий мимо сеновала Фурманов услышал внутри его похотливое вздыхание. Веками выработавшийся инстинкт мужчины проснулся в политруке, и ему страшно чего-то захотелось. Он стал смутно догадываться, чего же ему хочется. Он облизнулся и открыл дверь. Скрип несмазанной дверцы сарая несколько охладил его, но тут из глубины сена послышался голос, как показалось Фурманову, очень даже соблазнительный:
— Петенька, ты ли это, main leibe? — позвала Анка дрожащим голосом почему-то не по-нашему.
— Я, — хрипло сказал Фурманов, зная, что женщинам перечить не следует, так как это может плохо кончиться.
— Иди же ко мне, main рыбка… Что же ты не появлялся так долго, мой пьетушок?
— Занят бы-ы-ыл, — почти прорычал политрук, закапываясь в сено. Анку он нашел не сразу, так как она только возбудительно дышала и на глухое рычание не отзывалась. Минуты три он ползал в сене и рычал, но неожиданно женские руки схватили его за сапоги, и те полезли с ног.
— О, Петенька, какие холодные у тебя ноги… И эти несносные, вонючие прошлогодние портянки… О, main Gott… А ваще ничего… Раздевайся же, мой leibe, я жду тебья уже давно!
Фурманов, рыча от того, что не он мог расстегнуть портупею, стал дергаться и подпрыгивать.
— О, я вижу страсть безумную твою, — сказала Анка голосом заправской петербургской актрисы, так что Фурманов даже удивился, откуда это Анка набралась такой интиллигентной ерунды. Далее последовала сцена, которую по цензурным причинам включать в данное произведение считалось бы manvaus tone. Приведем лишь некоторые эпитеты и цитаты, принадлежавшие Анне Семеновне (Фурманов был очень занят, и поэтому молчал):
— Ух ты, какой…….! Ну давай же……………..! О, о! Ну, Петенька……. же! О…… о! Ну, еще разок!….!..….??…..!!!..…!!!..?!..…..!! Конец цитаты.
Кончилось тем, что обалдевший и измученный Фурманов сполз с горячего похотливого тела Анки и в изнеможении провалился сквозь сено. Здесь совершенно внезапно появился Петька, упавший в речку целиком, вместо того, чтобы спокойно вымыть ноги.
— А вот и я! — сказал он, довольный собой.
Анка уставилась на него обалдевшим взором.
— Как, уже? — спросила она.
— Ну так! — сказал, очень польщенный, Петька.
Фурманов сделал ряд отчаянных движений и оказался вне сарая, где, очевидно, должна была разыграться трагедия. Он был вымотан без предела, и был, что называется, без штанов, но в портупее. Минут через сорок из сарая вышел удрученный Петька, и характеристика произошедших там событий выражалась в двух словах:
— Не дала, — сказал он грустным голосом сидящему на дереве с трофейным биноклем начдиву.
— Енто дело споправимое, — сказал надчив, ухмыляясь в усы. Его бинокль имел шестикратное увеличение, и произошедшее на сеновале он наблюдал с мельчайшими подробностями.
Внезапно Петька принял позу Онегина из второго действия одноименного спектакля и сказал:
— О женщины, вам имя — вероломство!
Фурманов, лежащий под деревом, съежился, и ожидал падения тяжелого предмета на голову. Предмет не упал.
— Это точно, — сказал надчив, и сук, на котором он сидел, благополучно треснул.
Фурманов взвыл и помчался на кухню. На следующий день утром политрук, отдохнув после вчерашнего происшествия, направился к надчиву, чтобы поговорить по весьма важному вопросу. Чапаев сидел за столом и точил саблю, одновременно доставая из огромной чаши вареники со сметаной.
— Че пришел? — спросил он неприветливо.
— Разговорчик есть, — сказал Фурманов.
— Садись, — сказал надчив, доставая свободной рукой из-под стола здоровенную бутыль мутного самогона.
— Да нет, Василь Иваныч, я ж не в том смысле вовсе… Я про нашего товарища поболтать хочу…
— Про какого, — равнодушно спросил Василий Иванович.
— Про Петьку.
— Про какого Петьку, — еще более равнодушно спросил начдив.
— Ну про этого же, Исаева…
— Ну, — сказал Чапаев, задумчиво вынимая пробку, сделанную из куска тряпки, засунутую в горлышко бутылки.
— Вы ж помните, наверно, как из Москвы товарищ Дзержинский сообщал, что в наши пролетарские ряды прокрался немецкий шпи…
— Сиди уж, пролетарий, — едко заметил начдив. — У тебе ж на лбе сплошные димпломы нарисованы…
— Дело не во мне, — сказал политрук раздраженно.
— Вот это точно, — сказал начдив. — Никакой пользы от тебе нетути.
— Да нет же, ведь товарищ Дзержинский…
Василий Иванович основательно разозлился и произнес фразу, из которой стало ясно, что он некогда состоял с товарищем Дзержинским в интимных отношениях, и что его партнеру в этом деле сильно не поздоровилось. Фурманов плюнул и сказал напрямик:
— Василий Иванович, Петька — шпион.
— Чего? — Василий Иванович подавился самогоном и залился здоровым пролетарским смехом.
— Петька — шпион? — переспросил он, вытерев выступившие в глазах от смеха слезы. — Сам ты шпион!
— Ну Василий Иванович, — сказал Фурманов уже не требовательно, а просительно. — Я ж точно говорю, слышал как он говорил по-немец…
Тут политрук запнулся. Вспоминая с ужасом свою вчерашнюю ночь, проведенную с истинной пролетаркой Анкой, он ясно вспомнил, как она называла его leibe и говорила ему какую-то непролетарскую чушь.
— Ну, чего замолк? — спросил довольный Чапаев. — Давай, зюзюкнем, что-ли, по сто грамм за здоровье немецкого шпиона Петьки?
Фурманов стоял, как вкопанный, и в дальнеший разговор отчего-то не вступал. Анку выдавать не хотелось, так как больше баб в радиусе шестисот километров наверняка не было.
— Ага, — сказал он голосом человека, укушенного тремя крупными мухами це-це в одно место. Василий Иванович налил ему сто грамм, и данный продукт был равнодушно вылит в политруковскую пасть и закушан мятым огурцом.
— Ну ладно, ты, пожалуй, иди, а я тут обдумаю план, — сказал Чапаев, выводя Фурманова на улицу.
— Ну, хамло интиллигенское, — сказал он, вернувшись к своей сабле. пролетариев оскорблять и ихнюю самогону жрать? Ох, чешутся мои руки тебя к стеночке поставить…
Фурманов прямым ходом отправился к Петьке, которого решил вывести на откровенности и, таки образом, получить компрометирующий материал. Грустный Петька сидел на завалинке походной кухни, разместившейся вследствие затишья в амбаре, и предавался меланхолии.
— Чего надо? — хмуро спросил он подошедшего к нему и вставшего в ожидании Фурманова.
— Давай, что ли, пойдем выпьем, — сказал политрук.
Петька посмотрел на небо и зевнул.
— Чегой-то не охота сегодня… Птички низко летают… Заразы, — добавил он, смахнув с носа нечто, упавшее с небес, — К дождю, видать…
— К дождю, — согласился политрук. — А хочешь, Петька, я тебе про синк транзит расскажу?
— Про что? — испугался Петька.
— А про смысел жизни.
— Валяй, — сказал Петька, которому было все равно.
— Так слушай… Вот видишь, птичка проле…
— Не надо про птичек, — сказал Петька, доставая из помятого сапога ногу в протухшей позапрошлогодней портянке. Фурманов отвел нос и зажал его двумя пальцами.
— Ну вот, — сказал он сипло, — тогда я тебе про гетер расскажу.
— Это про кого ты? — удивился Петька.
— Это я про баб, — успокоил его политрук.
— Ну, давай, — вздохнул Петька, засовывая ногу и соответствующую портянку обратно в сапог.
— Так вот… гм… да… вот…
— Это все? — спросил Петька равнодушно.
— Чего «все»?
— Чмокаешь чего-то… Ты про баб давай.
— А, про баб… да… гм…
— Ну, я пошел, — сказал Петька. — Это чавканье и чмоканье я потом дослушаю.
— Ну Петька, погоди! Я ж к тебе со всей душой!
— Пошел ты в задницу, Дмитрий Андреич, — сказал Петька вполне культурно. — Я спать хочу.
— Ну иди, пролетарий хренов, — прокричал ему вдогонку разгневанный Фурманов. — И помни, чтоб вечером был в наступлении, а то мы тебя к стенке лицом поставим и пару пуль в лоб!
