Но полицейский шофёр не поднял руку, чтоб завести мотор, не сдвинул рычажок стартёра, не нажал педаль. Томми очень кашлял в старой квартире. И молочник каждое утро оставляет на пороге белую бутылку молока, у которого вкус «семи урожайных лет»…
Из дому выходят Брук и его люди. Они ведут Роберта Розенберга и Майкла Розенберга.
Джим Гарднер не смотрит в ту сторону, но он слышит, что шаги приближаются, что кто-то отворяет заднюю дверцу машины, что люди влезают, рассаживаются и хлопают дверьми. Брук садится вперёд, к Джиму, и спрашивает:
— Где Милн?..
— Не знаю, — отвечает голос за Джимом, — он не приходил.
Может быть, тогда в голосе Милна не звучала ненависть, может быть, это было отчаяние?
Брук удивлён, но тотчас же принимает решение и приказывает:
— Поехали, Гарднер.
Джим включает мотор, но он глохнет; может быть, он застыл или шофёр допустил какую-то оплошность, и только через несколько долгих минут машина трогается с места. Джиму не удаётся плавно пустить её, она два или три раза резко дёргает. Брук глядит на Джима. Тот краснеет, даёт газ и прибавляет скорость… Опять пошёл дождь, и приходится включить «дворников», они тихо жужжат и разгоняют капли в стороны перед самым лицом Джима Гарднера.
Но и в шуме «дворников» и слабом урчании мотора слышно, что сзади кто-то тихонько жалуется, плачет тоненьким голоском.
— Тише, — говорит второй голос, ласковый, более низкий, но тоже детский, — тише, Робби, не плачь. Не плачь.
— Можно, я вытру ему нос, мистер? — спрашивает через минутку тот же голос, и в нём слышатся слёзы. — Он ещё маленький. Он ещё так мал, мистер.
Никто не отвечает, мальчуган всхлипывает, а Джим Гарднер глядит перед собой, и голова его пылает.
— Не плачь, — снова повторяет голос старшего Розенберга, — не плачь перед ними.
Младший сдерживает слёзы и лишь отрывисто всхлипывает, несчастное сердечко бьётся, словно трепещет израненная, измученная душа. Он прерывисто спрашивает:
— Куда… куда нас везут, Майк?..
— Тише, — отвечает старший брат, — тише, Робби, не спрашивай.
— Куда?.. Почему нас увозят от дяди Абеля и тёти Энн?..
— Тише, — снова шёпотом отвечает Майкл, словно умоляя и предостерегая братишку, словно стыдясь перед ними.
— Не плачь, малыш, — говорит Брук сдавленным голосом, — там тебе будет лучше, чем у этих людей, честное слово.
Маленький Робби сразу перестаёт всхлипывать, и в голосе его звучит огромная, горячая надежда:
— Мы едем к маме?.. Едем к маме и папе?..
«Ради бога, скажите что-нибудь, — сверлит в мозгу
Джима Гарднера, — ради всего святого, неужели никто не ответит?» Только «дворник» жужжит и урчит мотор, да шины шуршат по мокрому асфальту. У Джима такое чувство, будто у него сейчас лопнет череп, дышать тяжело, как в маске, глаза жжёт, горло сжимается.
— Мы едем к мамочке? — спрашивает Робби Розенберг.
— Ты ведь знаешь, — говорит ему старший брат Майкл, — знаешь, Робби, что мама и папа умерли.
— Знаю, — отвечает мальчуган, — знаю, Майк, но мы едем к ним?
Быть может, он ещё не знает, что такое смерть, а может быть, знает это слишком хорошо и не может пред* ставить, что смерть могла коснуться ласковой и нежной Этель и мудрого, всегда спокойного Юлиуса, его мамы и папы.
— Мы едем к ним, Майк, едем к ним?..
— К чёрту, — хрипит, словно задыхаясь, кто-то позади, — заткнись. Пусть он заткнётся!
— Может быть, — спрашивает Робби Розенберг, — эти дяди отвезут нас домой, а дома будут мама с папой и большой торт со свечками, как в мой день рождения, когда мне было четыре года? Да, Майк?
«Уважаемые радиослушатели, — с тоской думает Джим Гарднер, — чиновник министерства юстиции подходит в этот момент к пульту…»
— Майк! — закричал вдруг маленький Робби. — Майк, знаешь что? Мы забыли дома Джумбо! Вернёмся, мы забыли у тёти Энн слона Джумбо.
Взвизгнули шины, полицейские подскочили на своих сиденьях. Майкл вскрикнул:
— Осторожно, Робби!
Машину занесло, и она, накренившись, остановилась на обочине дороги.
— Рехнулись вы, что ли, Джим? — заорал инспектор Брук.
— Кажется, жиклёр засорился, — чуть слышно ответил полицейский шофёр Гарднер.
— Это ещё не значит, что мы должны отправиться; на тот свет, — сказал кто-то сзади.
Джим вылез под холодный дождь. Утро было серое, хмурое. Они стояли в поле, направо — лесок, налево — какие-то унылые сараи. Дул свирепый ледяной ветер.
Ещё сам не зная, что он предпримет, Джим обошёл машину и поднял широкий капот мотора с маленьким флажком. Мгновенье он смотрел на звёзды и полосы. Потом нагнулся над мотором. Капот закрывал его от ветра и взглядов людей в машине.
Так прошла минута. Джим тяжело дышал, кровь шумела в висках. На голову ему падал дождь, капли стекали за воротник, текли по лицу, сбегали струйкой с кончика носа.
Брук отворил дверцу.
— Что случилось, Гарднер?
— Сейчас, инспектор, — хрипло ответил Джим.
«Нет, нет, — быстро мелькали мысли. — И Милн ушёл потому, что не смог, потому что он всего-навсего человек, он унаследовал от отца старые часы, а с ними веру в то, что человек человеку не волк». Лесок в двухстах ярдах. Джим легко добежит до него; за леском — туман, через полчаса он будет уже далеко, через полчаса всё может кончиться. «Да, — думал Джим, — да, я сделаю это».
Он выпрямился, опустил капот, который неприятно заскрежетал в петлях и с треском опустился на место. Ледяной ветер и дождь ударили Джиму в лицо. Он хотел наклониться и в этот момент взглянул поверх звёздного флажка в машину.
Между двумя чиновниками министерства юстиции сидел его сынишка Томми.
Он был в голубеньком матросском пальтишке с золотыми пуговками, в том самом, которое ему недавно купила Барбара. Кудряшки озорно выбивались из-под шапочки, но в глазах была тоска, тяжкая, безбрежная, горькая тоска о белом слоне Джумбо, о папе, которого сочли предателем и которого он больше не увидит.
Передняя дверца отворилась, и инспектор Брук спросил:
— Готово, Гарднер?
— Готово, — прошептал Джим. Он влез в машину и сел за руль. Вынул носовой платок и вытер мокрое лицо. Потом включил мотор.
— Не сходите с ума, Гарднер, — сказал через некоторое время обеспокоенный инспектор.
Но Джим его не слышал. Он прибавлял скорость, всё нажимал педаль и прибавлял скорость, словно спасался от чего-то, что преследовало его по пятам, словно хотел скорей избавиться от этой проклятой службы и пить, пить, чтобы заглушить в себе мысль о Томми, о Джумбо и о «сопляках» Розенберг, красивых, аккуратненьких, ни в чём не повинных, но погибших.
Он мчался с невероятной, бешеной скоростью. Майкл через доги полисмена наклонился к маленькому Робби и ласково положил ему руку на плечо.
— Не бойся, — сказал он тихо, — не бойся, Робби. И не плачь. Не плачь… перед ними.
Перевод В.Петровой
— Скажите, — доверчиво обратился ко мне Душанко, — этот Быков — молодец, правда?..
Я оторвался от газеты и внимательно посмотрел на него. Душанко — сын нашего соседа, плановика с Теслы, славный, живой крепыш, белокурый, сероглазый мальчуган с красивым открытым лицом, как будто с плаката «Дети — наше будущее». Он часто играет с моим сыном и строит ему хитроумные машины и небоскрёбы.
— Ведь правда? — Душанко ждал от меня подтверждения. — Этот Быков просто замечательный человек, да?
Мне страшно хотелось просто-напросто пожать плечам. Я был уже в пижаме и хотел сегодня — после четырёх заседаний — лечь спать немного пораньше. Вероятно, у человека в пижаме мозг работает более вяло. Я был совершенно не в состоянии вспомнить, кто такой Быков. Чтобы сосредоточиться, я выключил радио. Ведь к вопросам детей нельзя относиться легкомысленно.
— Быков, — внушительно начал я, — Быков… гм…
В этот момент я взглянул на сына: его широко раскрытые глаза смотрели на меня жадно и доверчиво. По какой-то неизвестной мне причине одной из основ мировоззрения моего сына является непоколебимое убеждение, что его отец знает всё обо всём и шутя заткнёт за пояс любого человека на свете, в том числе и Душанка.
Поэтому в создавшейся ситуации я охарактеризовал Быкова несколько уклончиво, но твёрдым и безапелляционным тоном заявил:
— Это честный человек и хороший гражданин.
— Я тоже так думаю! — восторженно сказал Душанко, и я облегчённо вздохнул. Само собой, тот, кто нравится современной молодёжи, не может не быть честным человеком и хорошим гражданином.
— Но Колёсов, — неожиданно произнёс Душанко, — ещё лучше?
Я кашлянул, пробормотал что-то невразумительное и надел поверх пижамы халат. Но, несмотря на это, никак не мог вспомнить, кто такой Колёсов. Я не знал о нём ровно ничего, кроме того, что между ним и Быковым существует какая-то связь. Среди писателей и киноактёров я этих фамилий не встречал…
