Водяной
От железнодорожной станции до города ехать надо было ровно тридцать верст и все лесами, лесами, да болотами, через дикие речки по деревянным пляшущим мостикам, глушь, даль, ужас.
Приехала Клавдия Петрова в городок к вечеру и велела ямщику везти прямо на мельницу, где муж нанял квартиру.
Немножко Клавденька этой новой квартиры побаивалась. Не доверяла мужу. Не такой это был человек, чтобы сделать что-нибудь разумное и практичное. Но вышло так, что сама она выехать с ним вместе не могла, занята была ликвидацией обстановки и всякими домашними делами, а мужу уже вышел срок являться на службу и он ждать не мог. Вот и пришлось ему самому отыскать для них помещение. А так как дело было к лету, то и рекомендовали ему нанять домик около мельницы. Там какой-то городской чиновник два года подряд жил и все очень хорошо устроил: и обоями оклеил и полы выкрасил — словом, для лета будет отлично, а осенью можно отыскать что-нибудь уже в городе.
Место было красивое, немножко дикое. Все заросло кустами, и дорога до домика не доходила, а от мельницы нужно было идти по тропинке вдоль берега.
Клавденька вылезла из тарантаса, усталая, разбитая. Ямщик понес за ней вещи.
Показалось ей, что сыро, и водой пахнет, и глухо.
«И всегда он ерунды натворит», — думала она про мужа.
Из домика вышла востроносая, страшно худая баба в белом платке, надвинутом на лоб. Баба, не здороваясь, подала ей письмо. Письмо от мужа.
«Меня неожиданно вызвали в уезд, — писал он, — для ревизии. Вернусь дня через два. Ты пока устраивайся. Прислуга нанята, все в порядке. Будешь довольна. Целую крошечные глазки и голубенькие ручки. Володя».
— Голубенькие ручки! — пробормотала она. — Вечно все перепутает!
— Значит, барин вас нанял? — спросила она востроносую бабу.
У бабы лицо было узкое, как сабля. Под глазами черно, словно углем намазано.
— Да-с. Наняли. Готовить и вообще, доить или что.
— Разве здесь есть корова? — удивилась Клавденька.
— А я почем знаю, — гордо отвечала баба. — Я только вчера пришла.
Клавденька вошла в дом. Комнаты маленькие, сырые, ветки черемухи лезли в окна, застилали свет. И сразу ее зазнобило как от простуды.
Обошла все помещение. Летом, в жару, наверное, будет хорошо, а пока и судить трудно. Мебели почти что никакой. На все три комнаты одна кровать, один диванчик, стол да три стула.
— А лампы здесь нет? — спросила Клавденька.
— Нету, — отвечала баба из кухни.
— Так как же я буду?
— А ночи теперь белые, так на что тебе свет? А хочешь, так давай денег, схожу в город за свечкой.
— Хорошо. А нельзя ли самовар поставить?
— А давай денег, так я в городе углей куплю.
Клавденька дала бабе денег, велела купить кое-что из провизии. Баба ушла, да и пропала.
Холодно, сыро, темно, скучно. Клавденька завернулась в плед и задремала. Наконец хлопнула дверь.
— Ну что, принесли свечку?
Никто ей не ответил. Баба вошла и молча остановилась.
Клавденька обернулась.
В дверях стояла баба, да не та. Чужая. Она была огромного роста, широкоплечая, ширококостная, любому мужику впору. На голове темный платок.
— Вам чего? — спросила Клавденька.
— А я к вам в горничные, в девушки. Ваш барин меня подрядил, — отвечала баба густым голосом.
— Ах, значит, муж вас нанял? А вы умеете? Вы уже служили?
— Ну, конечно, — добродушно отвечала гигант-баба. — Дело немудреное.
— Надо бы вот вещи разобрать, — сказала Клавденька, — да тут темно, ничего не видно. Я послала за свечкой в город. Вас как зовут?
— Клаша.
— Так вот, Клаша, разверните пока этот сверток и постелите мне постель.
Клаша живо все размотала, разобрала, устроила, потом вышла из дому. Клавденька видела, как она встала у берега лицом к речке и махала руками, точно звала кого-то.
Наконец вернулась носатая, принесла что нужно, зажгла свечку, напоила свою барыню чаем.
Неуютная была эта баба. Вся как-то дергалась, глаза какие-то пламенные, платок ерзал у нее на голове, и, когда сползал, видны были волосы ершом, как бывает у бритых после тифа.
« — Удивительно, каких он слуг нанял! — думала Клавденька про мужа. — Какие-то нелепые».
Ночь провела она скверно. Никак не могла согреться, и комар пел над ухом.
— Комаров, наверное, будет пропасть.
Утром поднялась с головной болью. Увидела на столе, рядом с вынутыми из несессера вещами, какой-то паспорт. Взяла, развернула:
«Клавдия Петрова. Вдова...»
В глазах потемнело.
— Что такое? Почему мое имя? и почему я вдова? Я, кажется, совсем больна!
Снова читает. Нет, не ошиблась, так и есть:
«Клавдия Петрова. Вдова».
Смотрит дальше.
«Тридцать лет. Крестьянка Вологодской губернии...»
— Ах, это значит Клаша. Ее паспорт. Но как глупо, что у нас одинаковые имена и фамилии.
Что-то было в этом противное и жуткое. Точно своего двойника увидела.
Пошла в кухню. Там была одна носатая.
— Дайте мне чаю, — сказала Клавденька.
Носатая так вздрогнула, что даже нож уронила, точно застали ее Бог знает за каким преступлением, а всего-то-навсего чистила она картошку.
— Скажите, — спросила Клавденька, — это Клаши фамилия Петрова?
— Петрова, Петрова, — нехотя пробормотала баба.
— Так. А вас как зовут?
Баба отвернулась и буркнула:
— Марья. Не все ли равно.
У этой Марьи странные были манеры. Она никогда не смотрела в лицо, а когда отвечала, отворачивалась.
— А где же Клаша?
— Купается. Где ж ему быть? Там ему и место. В речке.
— Кому? — удивилась Клавденька.
— А ему, Клаше.
Марья, очевидно, совсем была идиотка.
Клавденька вернулась в свою комнату. За окном был густой туман, белый, как пар. Комнатка была сырая, в углах обои отстали.
Марья принесла чай, молоко, баранки. Поставила на стол, заглянула за дверь, за окно, подошла к Клавденьке и сказала шепотом:
— Ты только на меня не говори. Клаша-то — Иван!
Клавденька выпучила глаза.
— Ты только молчи. Она здесь два лета в кучерах служила.
— Ничего не понимаю! — растерялась Клавденька. — Почему же она вдруг горничная?
— А вы лошадей не держите, вот она и так. Ей лишь бы тут. Мельница-то не работает.
Она нагнулась к самому Клавденькиному лицу и, обдавая ее запахом соленого огурца, зашептала:
— Водяник она. Водяной. Из речки она. Иван-то, с этого затона, с за мельницы.
Она быстро выпрямилась и пошла было к двери, но с полпути повернулась и сказала уже громко:
— У тебя вон и иконы-то в целом доме ни одной. Так еще не такие к тебе придут.
«Сумасшедшая! Сумасшедшая! — думала Клавденька. — Господи! Хоть бы Володя скорее вернулся».
Голова болела, в глазах рябило.
— Отдохну, пойду в город, поговорю с кем-нибудь, с аптекарем, что ли. Ведь никого я здесь не знаю!
Она даже всплакнула немножко. Потом легла, закрылась потеплее и заснула. А когда проснулась, оказалось, что проспала почти весь день. И проснулась от шороха. У стола стояла огромная Клаша и вертела в руках тарелку, очевидно, накрывала на стол.
— Клаша, — сказала Клавденька. — Правда, что вы в кучерах служили?
Клаша подошла к постели. Вблизи лицо у нее было пухлое, глаза светлые, с белыми телячьими ресницами.
— В кучерах? — переспросила она совсем спокойно. — Работать каждому надо.
— Значит, правда?
Клаша молчала.
— Скажите, Клаша, вы эту Марью хорошо знаете?
— Марью Сову? А кто ее не знает?
— А что?
— Полтора года в остроге клопов кормила.
Клавденька даже поднялась на постели.
— Почему? Украла что-нибудь?
— Украла? — иронически повторила Клаша. — Мужа убила, а не украла, вот что.
— Так почему же ее выпустили?
— Вот почему, — отвечала Клаша, многозначительно постукав себя пальцем по лбу. — Таких нельзя засудить.
— А она, может быть, опасная? — в ужасе спросила Клавденька.
Клаша пожала плечами и вышла из комнаты.
— Господи, Господи! Что это будет, — мучилась Клавденька. — Надо сейчас же одеваться и бежать в город. Не могу я здесь оставаться с этими сумасшедшими бабами.
Она встала, посмотрела, запирается ли дверь, увидела задвижку и немножко успокоилась.
— Как-нибудь перетерплю эту ночь, а завтра должен Володя приехать. Куда же я в городе сунусь, тут, наверное, и гостиниц никаких нет.
Пришла Марья Сова, спросила, что сготовить.
— Все равно, что-нибудь, — отвечала Клавденька, вглядываясь в Марьино лицо. — Может быть, рыба есть?
Марья испуганно оглянулась и замахала на Клавденьку рукой.
— Тссс. Иван осерчает. Нельзя при нем рыбу обижать. Ни-ни, — и, нагнувшись к самому Клавденькиному лицу, многозначительно шепнула:
