1915
Вы, наверно, сами знаете это чувство, когда всем заранее сказано, что вы находитесь за городом, прислуга предварительно отпущена на целый день со двора, с телефона снята трубка, а сами вы в волнении бегаете по комнате, приводите все на столе в художественный беспорядок, десятый раз переставляете цветы с подоконника на этажерку, с этажерки на выступ печки, оттуда снова на подоконник, пока стенные часы в стол^рой не пробьют восемь ударов.
Сейчас должна прийти Женя. Может быть, даже ее зовут или Наташей, или Лизой, это все равно. Должно прийти существо, пахнущее знакомыми духами, морозом и с волосами, на которых повиснут капельки тающего снега. Существо будет болтать глупости, то сердиться, то говорить такие милые слова, от которых душа улыбается и целых два дня сладко кружится голова.
Хотя к этому моменту готовишься с девяти утра, но когда в прихожей внезапно дребезжит робкий звонок — кто из нас поступает логично и последовательно.
В такое время и позвонил Суханов. Когда я открыл дверь и на меня взглянули две пары жизнерадостных веселых глаз Суханова и его жены, державшей какой-то ватный сверток на руках, я понял, что на меня надвинулось что-то большое и плохо отвратимое.
Зная мое неумение искренне радоваться неожиданному приходу старых приятелей, Суханов оборвал меня корректным обещанием:
— А мы к тебе на минутку…
— Пожалуйста, пожалуйста, — убито улыбнулся я, — очень рад… Раздевайтесь, Марья Павловна…
Она взглянула на мужа, на ватный комок, из которого на меня с недоверием выглянула еще пара маленьких подслеповатых глаз, и охотно стала снимать шляпку.
— Нет, нет, Мурочка, — остановил ее Суханов, — не будем мешать Сашке. Сама знаешь, дело холостое… Оставим и уйдем…
— Что оставим? — с тревогой спросил я. — Может, ко мне пройдем… Что мы в прихожей стоим…
— Да нет, что там… Только уж будь другом, выручи…
— Господи, Суханов, — с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, — да что же вы по телефону-то… С удовольствием, брат… Я как раз сейчас при деньгах…
И с радостной торопливостью я полез в бумажник.
— Брось… Не в том дело. Деньги есть… Нам, брат, с ней на свадьбу сходить надо…
— Сходи, Суханов, — не теряя надежды, предложил я, — я люблю этот обряд. Веселый такой…
— Знакомые одни… И тут неподалеку от тебя… Даже ты бы мог пойти…
— Не хочется что-то, Суханов…
— Да это я так, к слову… Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой…
— Какой Зинкой?
Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.
— С ней вот… Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит…
— Зинка? — осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.
— Ну. Зинка… Скажет… Она еще у нас маленькая… Смотри, какие глазенки… У-у-у… Смотри, к тебе ручонками тянется… Одним словом, мы и решили. — немного подумав, сказал он, — дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный…
— Ах, он так вас любит, так любит, — кокетливо подтвердила Суханова, — я даже ревновать начну…
— Ну, чего там, — конфузливо отмахнулся Суханов, — старые друзья… Не раз и сам выручал его — так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро… Поздравим и заедем обратно… Может, чаишком напоит потом…
Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил:
— Да ты не бойся… Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет… Приучайся, у самого доги будут…
— Вы просто положите ее на кровать, — успокаивающе добавила Суханова, — и оставьте… Заплачет — молочка ей дайте… У тебя с собой бутылочка?..
— Со мной, со мной… Я. милая моя, не ты, не забуду… На, дружище…
Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку.
— Видишь ли. — с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, — я же никогда с детьми…
— Нет. вы не говорите. — вступилась Суханова, — в вас есть что-то… Вы. должно быть, очень добрый по натуре… Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка…
— Кланяйся и благодари. — засмеялся Суханов, — матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и по-держать-то дадут…
— Зиночка, иди к дяде… Дядя добрый…
Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала…
— Не плачь, детка… У вас керосинка есть?
— У меня… Есть, кажется. На кухне…
— Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте… Поставьте бутылочку на керосинку…
— Поставлю, — глухо сказал я, — только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.
— Пустяки, не трусь, брат, не уронишь… Девчонка спокойная… Только молоко минуты две держи…
— У меня там торт есть, может, ей кусок можно…
— Вот они, холостяки, — с восхищением бросил Суханов, — как дети… Восемь месяцев ребенку, а он торт…
— А я одному так дал… Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.
— Ну, пустяки… А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее… У тебя есть — часы, запонка там, абажур… Помахай перед Зинкой, она и…
— У меня револьвер есть… Может, выстрелить несколько раз в воздух… Или я могу головой побиться о стену…
* * *
Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.
Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.
Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый
