Ознакомительная версия.
Со слезами на глазах ко мне подбежала костюмерша.
– Что такое?
– Не хотят одеваться…
– Кто?
– Да все.
Возле костюмерной и в самом деле стояло с сотню мужчин с немецкими мундирами в руках.
– Здравствуйте. Почему не одеваетесь?
Крепко сбитый человек с мундиром немецкого лейтенанта в красных от холода руках спросил:
– А кто у вас самый главный?
Узнав, что «самый главный» я, он сразу как-то сник, словно сожалея о своем откровенно воинственном вопросе.
– Вы извините, не знаем, как вас величать, но дело в том, что мы не хотим быть немцами… Мы все, сколько нас тут, воевали в этом же лесу партизанами… С какой же стати теперь мы должны быть немцами?
Я посмотрел на бывших партизан. Тихо и смирно они стояли с мундирами в руках, беззащитные, как дети.
– Может, вы бы приказали отдать эти мундиры вон тем, из Житомира? Пусть они… Им же, и правда, все равно. Узнали мы, что будет сниматься кино про нас, – из колхоза прямо сюда. А я грешным делом всю ночь не спал… Всю ночь рана болела, как проклятая.
– А насчет всяких перебежек, засад или там, скажем, ползаний, или на дуб какой взобраться – можете не сомневаться, – поспешил заверить другой. – Мы тут каждый горбок проутюжили своими животами и на каждом дубе в дозоре сидели.
– А на лошадях умеете?
– И на лошадях и на чем хотите… Совершенно все умеем, можете не сомневаться, только не отдавайте нас в «немцы».
В эту минуту над нами, в вышине, меж золотых крон дубов, проплыла стрела операторского крана, и на конце ее, как аист в гнезде, сидел оператор. Крупа набилась в его волосы; окоченевшая рука спокойно лежала на ручке кинокамеры.
– Оденьте этих людей партизанами.
Не спеша, степенно и важно мужчины понесли сдавать немецкие мундиры.
Возле пушек остановилась «Волга», и из нее тяжело вышла жена. На ней были мой любимый украинский платок – шерстяной, черный в красных цветах и белая шуба до земли.
Восемь месяцев тому назад в эту шубу могли войти трое. Но сейчас даже издали было заметно, что шуба ей в самый раз – со дня на день мы ждали ребенка.
Я посадил ее под дубом, подальше от съемочной площадки, и уже собрался было идти, как вдруг снова почувствовал на себе вчерашний лесной взгляд. На этот раз он подстерегал где-то рядом, за дубами, и я пошел на него в глубь леса.
За вековечным поседевшим прадубом стоял седой конь и смотрел на меня своими серыми глазами. Он не испугался, не отпрянул, а лишь слегка поднял голову, уставившись на меня и насторожив уши. Рядышком стоял обкорнанный и худой, тоже, словно седой, аист с перебитым крылом.
Так они и седели вдвоем передо мной меж дубов, словно призрачные духи леса. В конские веки – тоже седые – густо набилась крупа, и казалось, что конь был в очках. Аист же смотрел на меня черным большим глазом так, будто он, седой аист, и его седой товарищ поймали меня на каком-то коварстве и уж никуда от них мне теперь не уйти.
– Готово! Можно снимать! – От площадки бежал мой первый заместитель, правая рука, начальник штаба.
В легких ботиночках, в темном легком плаще он бежал счастливо и легко. Когда Василь отдыхал, я не знаю. С утра до вечера он возился на съемочной площадке, а ночью вместе с директором фильма сидел над планами предстоящих съемок. Для него не существовало слова «нет». В кино он пришел из университета, где преподавал аспирантам французский язык.
– Готово! Можем снимать. – От него шел пар. – А это что? – Василь заметил коня. – Марш на съемку!
– Не трогай его, Василь. Этот конь не наш.
– Как не наш? А если и не наш, так что? У меня коней не хватает…
Василь схватил хворостинку и подбежал к коню. Конь не двигался. Ни удивления, ни страха не было в серых его глазах.
Василь остановился и, внимательно приглядевшись к коню, обернулся ко мне.
– Сумасшедший какой-то, ты гляди!
– Идем, Василь. Видишь – крупа. Если мы сегодня не снимем…
– Снимем.
– Значит, так: ты бери на себя главное командование. Распорядись, чтоб еще раз проверили взрывы. Не покалечило бы кого. Артисты в порядке?
– В полном.
Мы подошли к моей жене. Василь побежал на командный пункт.
Микрофоны работали нормально, динамики на дубах тоже.
Я поднялся к оператору на кран, откуда мы должны были начинать съемку.
Поле боя желтело внизу меж дубов до самого Тетерева. В землянках и за ними притаились наши партизанские отряды. Меж скал стояла конница. Тихо чернели пушки в зарослях дубняка. Пошевеливались, возились пулеметчики. У шоссе тускло чернели отряды эсэсовцев.
Все было наготове. Можно приступать. Одно слово – и затишье перед боем примет иной образ. Один миг – и все разом заговорит и задвигается… И надо быть спокойным, чтобы все видеть.
– Можно?
– Можно, – шепотом отвечает оператор; на лбу и на щеках у него начинает таять крупа.
Я оглядываюсь на жену. Внизу, под раскидистым дубом, сливаясь с крупой и листвой, она смотрит на меня. Красные розы на платке горят для меня. Жена не одна: седой конь вышел из лесу и встал возле, будто в дозоре. Аист присел под полою шубы и довольно поглядывает своим большим глазом. Представляю, как дрожит его иззябшее тело от нежданного шубного тепла.
– Съемка! – негромко кричу в микрофон.
Затряслась земля, заблистали языки пламени из пулеметов, испугались и тут же сорвались с места кони; откуда ни возьмись поднялся ветер да такой, что закрутил змеями дымы меж дубов, листву понес, посрывал с голов шапки и фуражки – все пришло в движение, в суматоху, в ярость.
Правый фланг «эсэсовцев» смял и стер в порошок наши форпосты и начал заворачивать к Тетереву, чтоб зайти с тыла.
Красная ракета. Сигнал нашей коннице. Я боялся, что артист, главный герой нашего фильма, командующий конницей, за дымовыми смерчами и взрывами не заметит ракеты.
– Еще одну!
Взлетела вторая ракета, и конница вырвалась из-за скал. Вдруг конь, на котором сидел герой фильма, увидев «немцев», понесся в противоположную сторону, где было тихо и пусто, где никакой битвы не было. Артист изо всех сил старался завернуть коня, ударил его нагайкой по морде. Выкормленный на сытых кинематографических харчах белокопытный красавец на полном скаку на мгновение пригнул голову и тут же стал стоймя; артист, как птица, раскрылив руки, вылетел из седла и упал на землю.
– Сто-о-оп!
Ассистенты бросились к артисту… Слава Богу, все обошлось.
– Давайте людям обед. После обеда начнем сначала.
– Ну что? Вышло? – подошли запыхавшиеся «партизаны», с недоверчивостью глядя на кинокамеру. – Вышло?
– Вышло. Но после обеда повторим еще раз.
– А я это поднялся с земли – у самого уха ка-ак ахнет, ну точно война, только тогда я двух ребер не досчитал, а сегодня – красота! – пригнулся и побежал дальше!
– Скажите, пожалуйста, ваш последний бой хоть чем-нибудь напоминал наш?
– Нет, куда равнять с вашим?! У вас одних пушек двадцать пять, а у нас было три да коней раз в пять меньше.
– Ну, в пять не в пять, Иван, не говори, а раза в два – это точно!
– Может, в два, я уже забыл, но пушек было только три, это я помню доподлинно. Две стояли вон там на горе – видите? – а третья вот тут, где едят ваши кони…
Наши кони добросовестно уминали сено, особенно старался белокопытный красавец.
Обедал и седой конь: моя жена подбирала с земли дубовые листья и подавала коню. Конь не жевал, нечем было, а просто глотал, не сводя серых глаз из-под очков с белокопытного красавца. Потом, будто что надумал, опустил голову к земле, покрытой листвой, и пошел к нашим дымившимся коням. Задняя нога его волочилась и оставляла на листве инистый след. Конь приковылял к белокопытному красавцу и долго рассматривал его печальными глазами. Удивленные кони оставили его и, в свою очередь, уставились на Сивка. Сивко и их окинул медленным взором.
Кажется, мне послышался такой разговор:
«Кто ты такой?»
Сивко молчал. Кони переглянулись; серый жеребец в яблоках будто бы проговорил:
«Ты что, забыл в лесу язык или, может, ты вообще никогда не говорил?»
Некоторые кони заржали.
«Давай, Уран, с ним по-немецки!»
Уран имел, как говорили, высшее образование, правда, незаконченное: снимался во многих фильмах, главных ролей ему не поручали еще, но все же…
«Шпрехен зи дойч? – спросил Уран, махнув дважды хвостом. – Инглиш?»
Сивко молчал, хотя говорить умел, знал и немецкий, он сидел в его печенках, но его рот был беззуб, и он не хотел выглядеть смешным.
Он еще раз внимательно посмотрел на белокопытного красавца, оглянулся на мою жену и поволок ногу к ней – глотать листья.
«Чудак»! – сказала молодая кобыла, запуская жадные губы в сено.
Я спросил Ивана:
Ознакомительная версия.
