какие?
— Разные, говорю. Заячьи.
— А Пунька поет?
— Поет. Сидит в конуре и поет.
— А у зайцев конфеты есть?
— Есть.
— А какие? Из капусты? Сладкие?
— Сладкие.
— Дядя, дай конфетку…
— Спать, спать надо, Наташа… Поздно. Завтра проснешься, в ванночке тебя купать будут…
— А зайцев купают?
— Купают.
— А как?
— Возьмут зайчонка за хвост и в воду.
— А ему не больно?
— Зайчонку?
— Зайчонку.
— Нет. Привык. Спи, спи, Наташа…
— А завтра расскажешь о зайцах?
— А я какой?
— Ты?
— Да, я. Поганый?
Наташа подумала и почти уверенно ответила:
— Ты хороший. А зайцы поганые?
— Зайцы тоже хорошие. Спи. Закрой глазки и спи.
Наташа закрыла глаза и пролежала так несколько минут. Когда я осторожно приподнялся со стула, чтобы незаметно уйти, она с трудом приоткрыла правый глаз и шепотом спросила:
— А зайцы…
— Что зайцы? — так же шепотом переспросил я, убирая стул.
— А зайцы…
Большой черный глаз устало закрылся.
* * *
На другой день утром, когда я еще спал, кто-то зацарапался ко мне в дверь.
— Кто там? — спросил я, закутываясь в одеяло. Ответа не было.
— Кто там?
— Впусти, дядя…
Дверь приоткрылась. Сначала показалась Наташина голова с упругими косичками, торчавшими в разные стороны, потом рыжая голова подаренного мной медведя, потом вся Наташа, с клеенкой на груди.
— Ты что, Наташа?
Она посопела носом и конфузливо осмотрелась.
— Пришла с добрым утром сказать…
— А еще что? — попытался я смутно догадаться о целях этого неожиданного прихода.
— О зайцах расскажи…
— А ты меня любишь?
Она почему-то вздохнула, ткнула медведем в косяк и, подняв на меня глаза, с достоинством произнесла:
— Люблю. И ты меня любишь.
* * *
С этого момента мир был восстановлен.
Гейне сказал, что есть люди, которые, увидев яйца, уверены в том, что они видели курицу. Я никогда не был в Италии, но у меня есть очень много знакомых, побывавших там. Им кажется, что они очень хорошо знают эту страну. Вот приблизительно какое представление об Италии я получил от их рассказов.
— Приезжаете вы в Венецию. Везде вода. В Риме — Некрополь. В Некрополе — Акрополь, в Акрополе — Колизей.
— Ав Колизее?
— Кажется, Неаполь. Я уж точно забыл сейчас географическую карту.
— И везде вода?
— Ну, что вы… Площадь Святого Марка. Много голубей, на плечи садятся, на голову.
— Всем?
— Нет, так, кто захочет.
— Что же они, эти голуби, жалованье за это, что ли, получают?
— Ну, уж вы шутите… Домашнее животное, привыкает. А в Венеции, между прочим, везде лагуны.
— И много их там?
— Ну, еще бы… Как ни сядешь в гондолу, так и лагуна. Я целые ночи не мог спать — звезды, песни.
— Поют?
— Все поют. Мальчишка сапоги чистит — поет, нищий милостыню просит — поет. Лакей обед несет — поет. Ему говоришь, что второе недожарено, а у него — глаза черные, движения порывистые и под салфеткой гитара спрятана. Думаешь, не граф ли переодетый, — молчишь и ешь.
— А что едят?
— А так, все. Под соусом больше.
— Макароны, наверное, все.
— И макароны. Их беднота ест. Прямо на улице.
— На улице?
— Да. Дома сварит, а норовит съесть на улице. И не дай Бог высунуться: сейчас же деньги попросит. Для вас. говорит, специально ел.
— Так вы бы не давали…
— Попробуй не дай… Там у каждого ладзарони фамилия одна что стоит. На нем сапоги с дырой, вместо подметки, а фамилия Кампо-Рито-ди-Спаранелла…
— А ладзарони, это кто?
— А вот которые на солнце греются. Ляжет на тротуар и греется. Тем и живет.
— И тоже поет?
— Поет. И обязательно что-нибудь итальянское. Во дворце тоже был.
— Ну, и как?
— Ничего. Весело. Большой такой, мрачный, а внутри роскошь необычайная. Заперт только, жалко, не пускают туда. В Риме тоже хорошо. Римляне ходят.
— Да, исторический город… Жители такие…
— Мало, наверное, изменились. Чувствуется как-то. Смотришь на него, а он тем же Плутархом каким-нибудь или Геродотом выглядывает. Там воды нет.
— Как, совсем?
— Нет, есть, только ее, наверное, дома держат. Там на этой самой лагуне на баркароле не поедешь. Там извозчики.
— Приятно, наверное…
— Ну, еще бы… Ночь такая, звезды… Едешь тихо-тихо, а он весло держит в руках…
— Извозчик?
— Почему извозчик? Гондольер.
— В Риме?
— Ничего подобного. В Милане.
— Разве и в Милане вода везде?
— В Милане? Не помню. Я уже сказал, что по карте как-то не помнится… Я о Венеции… А еще тоже хорошее ощущение — приезжаешь, прямо в рулетку кинешь франк, а тебе отдают тринадцать…
— Где, в Милане или в Неаполе?
— Нет, в Монте-Карло. Это во Франции. А еще лучше был случай в Швейцарии. Приезжаем мы в Женеву, а Марья Николаевна…
— Ну. а в Италии как?.. Женщины, наверное…
— Женщин много. Красивые… И у всех глаза черные. Ей еще семи лет нет, а у ней глазищи — во… Знал покойник Бизе, с кого Кармен списать…
— Кармен — испанка…
— А там нет испанок. В Париже видел одного испанца. Зубами гири подымал. Здоровый такой, трико голубое…
— Ага… Ну, а так еще что в Италии хорошего?
— Да много… Приезжаешь это в Венецию…
— Кругом вода?
— Да, много…
— Голуби на площади? На плечи садятся?
— Садятся… Так и лезут… Вот еще в Пизе был…
— Башня кривая там. Слышал.
— Ну, а так что, собственно, рассказывать… Загорелые все. Мост вздохов еще есть. Большой такой…
— Старинный? А внутри роскошь? И заперт, наверное?
— А откуда вы знаете?
— Так знаю… А в Акрополе — Некрополь, а в Некрополе — Мелитополь? Так, кажется? Спасибо…
Италия — очень красивая и интересная страна. В ней очень хорошо принять солнечный отдых для истрепанной души — но лучше забыть о ней совсем, чем знакомиться с ней по рассказам таких путешественников.
Я видел очень много людей, тоскующих о красивой жизни. Многие тоскуют пассивно и охотно встречают прибавки к жалованью и новые ковры на стенах; другие активно — бросают места, переселяются к богатым родственникам или на средства доверчивых людей борются с мещанством и пошлостью. Неустанно и упорно я расспрашивал этих людей о том, что они называют красивой жизнью. Мне почти всегда отвечали радостно и долго…
* * *
Женщины находят, что красивая жизнь должна быть внешне красочна и протекает в
