Город Розуотер находился в самой середине округа. В самой середине города высился Парфенон, весь целиком, включая колонны, сооруженный из добротного красного кирпича. Крыша на нем была зеленая, медная. Через город проходил канал, а в недавнем прошлом еще и железные дороги — Нью-Йоркская центральная, Мононовская и дорога Никелевой компании. Когда Элиот и Сильвия поселились в своей резиденции, город пересекали уже только канал и одна железная дорога — Мононовская, но Мононы к тому времени обанкротились, а рельсы заржавели.
К западу от Парфенона расположилось здание акционерного общества «Пилы Розуотера», тоже из красного кирпича, тоже под зеленой крышей. Гребень крыши был продавлен, оконные стекла вылетели. Здесь устроили себе Новую Амброзию ласточки и летучие мыши. У часов, украшавших все четыре стороны башни, не было стрелок. Высокую медную трубу законопатили птичьи гнезда.
К востоку от Парфенона стояло здание окружного суда, опять-таки из красного кирпича, опять-таки под зеленой крышей. Из четырех его башенных часов у трех стрелкн еще не отлетели, но и не двигались. В подвале этого официального учреждения, словно нарыв у корней мертвого зуба, ухитрилось притулиться частное предприятие. Красная неоновая вывеска над ним гласила «Салон Беллы «Красота». Белла весила сто двадцать пять килограммов.
* * *
Город мог похвастать еще двумя каменными зданиями — особняком Розуотеров на искусственном холме в восточном конце парка, за железным островерхим забором и школой имени Ноя Розуотера, обиталищем «неистовых пилоделов», замыкавшей парк с юга. В северной части парка находился старый Оперный театр — сооружение наподобие свадебного пирога, готовое в любую минуту воспламениться. Теперь в нем размещалась пожарная дружина. В остальном город представлял собой скопище лачуг, бараков, пьяниц, дураков, психованых и всякой бестолочи, ибо все, что в округе Розуотер еще оставалось здорового, делового и предприимчивого, чуралось его цитадели.
Новое здание для акционерного общества «Пилы Розуотера» — из желтого кирпича и без окон — возвели посреди пшеничного поля, между городом Розуотер и Новой Амброзией. К нему бежали блестящие новенькие рельсы Нью-йоркской центральной дороги и шипящая под колесами двусторонняя автострада, проложенная отступя двенадцать миль от столицы округа. Рядом с новым зданием раскинулись гостиница «Розуотер» и розуотеровский панорамный кинотеатр с залом для игры в шары, а также огромные элеваторы и загоны для скота — перевалочные пункты для всего, что взращивалось и откармливалось на розуотеровских фермах. А по другую сторону от Новой Амброзии, тоже среди пшеничных полей, жили узким кругом на широкую ногу те немногие, кто делал дело и получал большое жалование — агрономы, инженеры, пивовары, бухгалтеры и управляющие. Поселок их без всяких к тому оснований звался Эйвондейлом. Внутренние дворики всех этих щеголеватых домов освещались газовыми фонарями и были вымощены шпалами с проходившей тут же под боком заброшенной дороги Никелевой компании.
Для чистой публики, населявшей Эйвондейл, Элиот был как бы конституционным монархом. Все эйвондейлцы состояли на службе у Фонда Розуотера, и все, чем они управляли, принадлежало Фонду.
Элиот ничего не смыслил в их работе, поэтому не мог отдавать им приказаний, но, несомненно, был королем здешних мест, и Эйвондейл это прекрасно понимал.
Посему, когда король Элиот с королевой Сильвией обосновались в своей резиденции, из Эйвондейла на них прямой наводкой посыпались всевозможные знаки внимания — любезные записки, приглашения, визиты, телефонные звонки. Эти атаки были отражены. Элиот наказал Сильвии встречать всех преуспевающих посетителей с холодным, рассеянно-любезным видом. И эйвондейлские дамы, одна за другой, удалялись из их особняка неестественно напряженной походкой, будто в зад им, как злорадно заметил Элиот, вставили маринованный огурец.
* * *
Любопытно, что эйвондейлские технократы, старательно карабкающиеся вверх по социальной лестнице, утешились версией, будто Розуотеры отшили их, потому что мнили себя выше всех прочих. Эта версия даже пришлась им по сердцу, и они без конца ее пережевывали. Они жаждали обучиться неподдельному снобизму высшего образца и полагали, что Сильвия и Элиот дают им наглядные уроки.
Но вдруг король с королевой вытащили на свет из серых подвалов Розуотеровского банка фамильный хрусталь, серебро и золото и принялись закатывать роскошные пиры для всех местных недоумков, заморышей, подонков и безработных.
Элиот и Сильвия часами напролет без устали выслушивали исповеди о несуразных мечтах и страхах таких людишек, которым, с точки зрения каждого порядочного человека, лучше бы и на свет не родиться, и одаривали их своей заботой и мелкими безвозмездными ссудами. Единственная, не запятнанная благотворительностью, связь Розуотеров с жизнью города проявлялась только в их дружбе с добровольной пожарной дружиной. Элиот быстро достиг звания лейтенанта пожарных частей, а Сильвию избрали командиром Женского вспомогательного отряда. Хоть она в жизни не держала в руках шара, ее назначили также капитаном женской команды.
Потливое подобострастие, с которым эйвондейлцы поначалу взирали на своих монархов, сменилось недоуменным презрением, а презрение — бешенством. Процент пьяных скандалов, хамских выходок, измен и самодовольства сразу резко подскочил. Голоса эйвондейлцев начинали визжать как ленточная пила, когда ею режут оцинкованное железо, стоило им заговорить о короле с королевой.
Казалось, в округе только что свергли монархию. Из исправных молодых служащих эйвондейлцы разом превратились в рьяных представителей истинно правящего класса.
Спустя пять лет с Сильвией случился нервный приступ, и она сожгла дотла здание пожарной команды. Души эйвондейлских республиканцев пылали такой ненавистью к монархии Розуотеров, что они на радостях злобно хохотали.
* * *
Сильвию поместили в частную психбольницу в Индианаполисе, ее доставили туда Элиот с начальником пожарной дружины. Использовали под это дело красную машину начальника с сиреной на крыше. Сильвию сдали с рук на руки доктору Эду Брауну, молодому психиатру. Он потом создал себе имя, описав ее заболевание. В своей работе он называл Элиота и Сильвию «мистер и миссис Z», а город Розуотер — «их город». Доктор изобрел новое слово для определения болезни Сильвии — «самаритрофия», что, как он утверждал, означало «истерическое безразличие к бедам тех, кто менее удачлив, чем мы сами».
* * *
Вот Норман Мушари и корпел сейчас над статьей доктора Брауна. Она тоже хранилась в секретных архивах фирмы Мак-Аллистера, Робжента, Рида и Мак-Ги. Глаза у Мушари были влажные, кроткие, карие, поэтому на страницы журнала, как и на весь мир в целом, он взирал, словно сквозь бутылку с оливковым маслом.
«Самаритрофия, — читал он, — выражается в подавлении чрезмерно чувствительной совести другими участками мозга. «Делайте, как я говорю!» — приказывает совесть всем другим умственным процессам. Другие процессы некоторое время терпят, но потом замечают, что совесть ненасытна, что она вопиет безостановочно, и еще они замечают, что внешний мир нисколечко, даже на микроскопическую долю не улучшился от самоотверженных поступков, которые совершаются по велению совести.
В конце концов другие участки мозга поднимают бунт. Они заталкивают тиранку-совесть в потайную темницу. Тяжелый люк наглухо замыкает ее мрачный застенок. Больше умственным процессам не слышно ее криков. В сладостной тишине они начинают озираться в поисках нового повелителя, а стоит умолкнуть голосу совести, как командный пост тут же с готовностью занимает Прозревшее Себялюбие. Прозревшее Себялюбие выкидывает флаг, который сразу вызывает восторг у всех умственных процессов. Этот флаг — не что иное, как черно-белый Веселый Роджер, и под черепом со скрещенными костями на нем красуется такая надпись: «Пошел к черту, Джек! С меня хватит!»
«Мне казалось нежелательным, — затаив дыхание, следил Мушари за мыслью доктора Брауна, — снова выпускать на волю неугомонную совесть миссис Z. Не представлялось также возможным выписать миссис Z из больницы в ее тогдашнем состоянии — бессердечной, как Ильза Кох. Поэтому в избранном мною курсе лечения я стремился оставить совесть в темнице, но чуть приоткрыть затворы ее тюрьмы, чтоб вопли узницы долетали до слуха, но едва-едва. В результате электрошоков и химиотерапии мне удалось этого добиться. Я не испытываю гордости, ибо успокоить столь глубоко чувствующую натуру мне удалось лишь за счет того, что она сделалась поверхностной. Я перекрыл подспудные течения, соединявшие ее душу с Атлантическим, Тихим и Индийским океанами, и предоставил ей довольствоваться тем, что она уподобилась загородному бассейну в метр шириной, полтора метра глубиной, продезинфицированному хлоркой и подкрашенному голубой подцветкой».
