Каков доктор!
Каково лечение!
* * *
А каковы те, кого доктору надлежало взять за эталон, чтобы определить, сколько процентов жалости и вины можно сохранить за миссис Z, не рискуя ее здоровьем! Образцами этими были люди, имеющие репутацию нормальных. Исследовав степень их нормальности на данном отрезке места и времени, доктор не мог не прийти к глубоко огорчившему его выводу, что до нормального, хорошо справляющегося со своими обязанностями представителя высших слоев индустриального общества голос совести вряд ли вообще доносится.
«Поэтому логически мыслящий человек вправе упрекнуть меня в шарлатанстве — ведь я объявляю самаритрофию новым заболеванием, а она так же присуща всем здоровым американцам, как, скажем, нос. Позволю себе прибегнуть к следующей самозащите — самаритрофия является болезнью, и притом — опасной, только когда она поражает тех крайне редко встречающихся особ, кто достиг биологической зрелости, но не утратил способности любить своих собратьев и помогать им.
Я в своей практике столкнулся лишь с одним подобным случаем. Мне не доводилось слышать, чтобы у кого-нибудь на излечении находился другой такой же больной. Глядя вокруг, я вижу только одного человека, предрасположенного к самаритрофии. Это, разумеется, мистер Z. Причем мистер Z так безнадежно обречен сочувствовать ближним, что, случись ему стать жертвой самаритрофического приступа, он, боюсь, покончит с собой или прикончит сотню других, и тогда его застрелят как бешеную собаку, не успев приступить к исцелению».
* * *
Исцеление, исцеление!
Ничего себе исцеление!
«Миссис Z, пройдя курс в нашем храме здоровья и будучи исцеленной, выразила желание «уехать подальше, забыть обо всем и начать радоваться жизни», пока она еще прилично выглядит. Выглядела она все еще потрясающе и казалась бесконечно доброй, что уже не соответствовало истине.
Ни про свой город, ни про мистера Z она больше слышать не хотела и объявила, что возвращается в легкомысленный Париж к своим веселым друзьям. Она сказала, что собирается плясать до упаду, пока не лишится чувств в объятиях какого-нибудь жгучего брюнета, желательно — вооруженного, желательно — шпиона двух враждующих разведок.
Мистер Z проводил в авиапорту Индианаполиса ее самолет на Париж и сказал мне, когда самолет превратился в точку на горизонте, что больше он ее никогда не увидит.
— Она, безусловно, выглядит счастливой, — сказал он мне, — и, безусловно, ей там будет хорошо: ведь она вернется к той жизни, которой заслуживает!
Он употребил слово «безусловно» дважды. Каждый раз меня от него коробило. И я инстинктивно чувствовал, что меня покоробит еще раз. Так и случилось:
— Безусловно, — сказал мистер Z, — это в основном ваша заслуга.
Родители больной, естественно, не питавшие признательности к мистеру Z, уведомили меня, что он часто пишет и звонит ей по телефону. Она не распечатывает его писем. Не подходит к телефону. И они с радостью убеждаются, что (как надеялся и сам мистер Z) она безусловно счастлива.
Прогноз: повторение приступа через некоторое время.
Что касается мистера Z, он, безусловно, тоже болен, поскольку, безусловно, не похож ни на кого из когда-либо встречавшихся мне людей. Из своего города он никуда не отлучается, бывает только наездами в Индианаполисе, не дальше. Я подозреваю, что вне своего города он не может обитать. Почему?
Если выражаться абсолютно ненаучно, а после такой истории болезни, как вышеизложенная, наука может вконец опротиветь врачу, этот город — его предназначение».
Прогнозы доброго доктора оправдались. Сильвия вошла в обойму знаменитых на весь мир прожигателей жизни, пользовалась огромным успехом, выучила множество вариантов твиста. Ее знали как герцогиню Розуотер. Многие делали ей предложение, но она была слишком счастлива и думать не хотела ни о браке, ни о разводе. А в июле 1964 года ее снова вышибла из колеи болезнь.
Ее отправили лечиться в Швейцарию. Шесть месяцев спустя она вышла из больницы молчаливой, печальной и воспринимающей все почти как прежде — нестерпимо глубоко. Элиот и жалкие жители округа Розуотер снова заняли свое место в ее сознании. Она думала вернуться к ним, однако не потому, что ее туда тянуло, а из чувства долга. Врач предупредил, что возвращение может оказаться для нее роковым. Он советовал ей остаться в Европе, развестись с Элиотом и зажить по-новому — тихо и благоразумно.
Тут-то и начались ультрацивилизованные переговоры о разводе, режиссером которых стала фирма «Мак-Аллистер, Робжент, Рид и Мак-Ги».
* * *
И вот пришла пора Сильвии прилететь для развода в Америку. Июньским вечером в вашингтонской квартире отца Элиота, сенатора Листера Эймса Розуотера, состоялось целое заседание. Элиота не было. Он не решился покинуть округ Розуотер. На заседании присутствовали: сенатор, Сильвия, престарелый адвокат Мак-Аллистер и его бдительный юный помощник Мушари.
* * *
Переговоры проходили в обстановке откровенной, всепрощающей, чувствительной, иногда переходящей в бурное веселье, но в основе своей неизменно трагической. Пили бренди.
— В глубине души, — сказал сенатор, взбалтывая бренди в своем бокале, — в глубине души Элиот любит этих отвратительных людишек из Розуотера ничуть не больше, чем я. Ему бы, наверно, и в голову не пришло их любить, не пей он так беспробудно. Я уже говорил и еще раз скажу: все беды Элиота от пьянства. Спрячьте от него спиртное, и он даже думать забудет об этих мерзких личинках, что копошатся в грязи на самом дне человеческой помойки!
Он всплеснул руками, затряс седой головой:
— Если б только у вас был ребенок!
Сенатор обучался в Сен-Поле и Гарварде, но ему нравилось произносить слова с гнусавой напевностью банджо, точь-в-точь как говорят свиноводы в округе Розуотер. Он сорвал с носа очки в стальной оправе, устремил страдальческий взгляд голубых глаз на свою невестку:
— Если б только! Если б только! — Он водрузил очки обратно и всплеснул руками, смиряясь с судьбой. Руки у него были пятнистые, как черепахи. — Конец рода Розуотеров близок, это ясно.
— Но есть и другие Розуотеры, — осторожно заметил Мак-Аллистер.
Мушари дернулся — ведь интересы этих других он собирался защищать в самом близком будущем.
— Я говорю об истинных Розуотерах, — гневно вскричал сенатор. — К черту Писконтит!
В Писконтите, морском курорте Род-Айленда, проживали единственные представители другой ветви семейства Розуотеров.
— Пир хищников! Пир хищников! — корчась, простонал сенатор, назло самому себе представивший, как Розуотеры из Род-Айленда отплясывают на костях Розуотеров из Индианы. Он зашелся астматическим кашлем. Это его смутило — сенатор был таким же заядлым курильщиком, как и его сын.
Он подошел к камину, уставился на цветной портрет Элиота, стоящий на каминной полке. Снимок был сделан в конце второй мировой войны. С портрета смотрел украшенный множеством орденов капитан пехоты.
— Какая чистота! Какой рост! Какая целеустремленность! Нет, вы поглядите только — какая чистота! — Сенатор скрипнул вставными зубами. — Какой благородный ум погиб! — Он поскреб голову, хоть она не чесалась. — А каков он теперь — рыхлый, отечный! А цвет лица: пирог из ревеня — и тот румяней! Спят, не снимая кальсон, сидят на изысканной диете — одни чипсы, коктейль «Южная утеха» да пиво «Золотая Амброзия».
Сенатор побарабанил пальцами по портрету:
— И это он! Он! Капитан Элиот Розуотер — кавалер Серебряной и Бронзовой звезд, Солдатской медали, ордена Пурпурного сердца! Чемпион-яхтсмен! Чемпион по лыжам! Элиот! Элиот! Боже мой, жизнь только я говорила ему «Да, да, да!» Миллионы долларов, сотни влиятельных друзей, прелестнейшая, преданная, умная, талантливая жена! Прекрасное образование, ум, крепкое, здоровое, чистое тело! И что же он отвечал жизни на все ее «Да, да, да»? Он твердил: «Нет, нет, нет!» Но почему? Кто мне скажет, почему?
Все молчали.
— Стоило ему мигнуть, и он стал бы губернатором Индианы. Да попотей он хоть чуть-чуть, он смог бы стать президентом Соединенных Штатов! А кем он стал? Я спрашиваю вас, кем он стал?
Сенатор снова закашлялся, а потом ответил сам себе:
— Нотариусом, друзья мои, нотариусом, чьи полномочия вот-вот истекут.
* * *
Это была сущая правда. Единственным официальным документом, висевшим на покрытой плесенью фанерной перегородке в конторе Элиота, было свидетельство о его назначении нотариусом. Ибо многие из тех, кто приходил к нему с уймой своих забот и горестей, нуждались, помимо всего прочего, еще и в том, чтоб кто-нибудь заверял их подписи.
Контора Элиота находилась на главной улице, в квартале от Парфенона, напротив здания пожарной дружины, отстроенного на средства Фонда Розуотера. Это была крошечная мансарда, нависшая над уличной забегаловкой. В доме было всего два окна — жалкие, как в собачьей конуре, слуховые оконца мансарды. В одном красовалась вывеска «Завтраки», в другом — «Пиво». Обе вывески были электрифицированы, причем электрические буквы беспрерывно мигали. И пока отец Элиота в Вашингтоне распинался о своем сыне, Элиот спал сладко, как младенец, а вывески на его окнах то вспыхивали, то гасли.
