поделаешь. Поднимаюсь на четвертый этаж, вхожу в отдел. Сидит Севастьянов за столом, накладные подписывает. Увидел меня, голову поднял.
— Вы ко мне? — спрашивает.
— К вам.
— Слушаю вас.
— А чего тут, — говорю, — слушать?
Беру со стола дырокол — и хвать главбуха по голове. Он со стула упал и лежит. Я подошел к нему, нагнулся. Пульс пощупал.
Все нормально вроде.
Нет пульса.
Прихожу обратно в отдел.
— Ну как? — спрашивает Полатьев, а сам улыбается.
— Нормально, — говорю.
— Что «нормально»?
— Убил.
— Кого убил?!
— Как кого? Главбуха нашего. Севастьянова. Лысый такой. На четвертом этаже работал. Вы же сами попросили. Забыли, что ли?
— Ты что, с ума сошел?! Я же пошутил.
— А я откуда знал. Вы сказали, я сделал. Хороши шутки.
— Что же делать теперь?
— А я почем знаю? Раньше надо было думать.
В общем, кое-как замяли мы это дело.
А через месяц к нам нового главбуха взяли.
Но с тех пор перестали меня дергать.
По пустякам.
Впервые опубл. в ежен. «Собеседник», июль 1984.
Моя очередь в кассу уже подходила, когда прямо передо мной внезапно вырос он.
— Вы здесь не стояли. — возмутился я, пытаясь вытеснить нахала из очереди.
— Ошибаетесь, — уверенно отразил он мою попытку, я занял очередь десять минут назад и отошел, а вы подошли уже позже.
Я стоял пять минут, но на всякий случай возразил:
— Это вы ошибаетесь. Я стою здесь полчаса и вас в глаза не видел.
— А я стою здесь час и вас тоже что-то не припоминаю.
— А я занял очередь еще до обеда.
— А я пришел к открытию.
— А я с вечера занял.
— А я здесь уже неделю стою.
— А я — месяц.
— А я — еще с прошлого года.
— А я — с позапрошлого.
— А я как институт окончил, так здесь и встал.
— А я — в десятом классе.
— А я — в первом.
— А я — еще в детском саду.
— Как вам не стыдно врать, — не выдержал я, — этот магазин всего неделю как открылся.
— А вы зачем врете?
— Потому что я здесь стоял.
— И я стоял.
— Хорошо. На чем мы остановились?
— На том, что я стоял здесь еще в детском саду.
— А я — в яслях.
— А я как родился, так сразу сюда и встал.
— А я еще не родился, когда сюда встал. Вернее, мать моя встала. Как раз за месяц до моего рождения.
— А моя — за семь.
— А моя — за девять.
— А моя — за десять.
— Касса, за ряженку больше не пробивайте, — крикнула продавщица.
— Вообще-то, — вздохнул он, — если честно, то моя мать здесь не стояла. Она тогда в Воронеже жила.
— А моя — в Соликамске.
— И в яслях я здесь не стоял, — потупился он.
— А я — в детском саду, — признался я.
— А я — в первом классе.
— А я — в десятом. Я, по правде, всего восемь окончил.
— А я после школы в армию пошел. В авиации служил.
— А я — на флоте.
— А я потом летное училище окончил.
— А я — мореходку.
— А меня потом в отряд космонавтов зачислили.
— А я флотом командовал.
— Граждане, больше не стойте, — крикнула продавщица.
— Ну что, полетели? — вздохнул он.
— Поплыли, — вздохнул я.
Мы вышли из магазина и пошли по жизни каждый своим путем.
Впервые — в газ. «МК», май 1982.
Как- то в начале января Сквозняков, доставая из почтового ящика газету, обнаружил вчетверо сложенную бумажку. Будучи от природы человеком любопытным, Сквозняков бумажку развернул. Черным фломастером там было написано: «Через год». И все. Ни числа, ни подписи. Повертев загадочную записку в руках, Сквозняков скомкал ее и бросил за батарею. А что еще делать с такой запиской?
Спустя некоторое время зима кончилась, уступив свое место весне. А потом и весна кончилась.
И вот как-то в начале лета Сквозняков, доставая из ящика газету, вновь обнаружил там вчетверо сложенный листок.
Развернув его, он прочитал: «Через полгода».
Тут он вспомнил, что уже получал подобную записку полгода назад. Сопоставив факты. Сквозняков уловил во всем этом определенную тенденцию, суть которой, однако, осталась для него неясной. Записку он на этот раз не выбросил, а, напротив, положил в карман пиджака. Потом он уехал в отпуск, потом еще много всякого произошло, и в конечном итоге Сквозняков про записки забыл.
И вот однажды, в начале осени, Сквозняков, по обыкновению доставая из ящика газету, опять обнаружил там знакомую бумажку. Нужно ли говорить, что ее вид возбудил в Сквознякове острое чувство любопытства? Не нужно. Развернув листок, он прочел: «Через три месяца». Но что «через три месяца» и почему «через три месяца», было совершенно неясно. По крайней мере, из содержания записки это никак не вытекало. С этого дня в душе Сквознякова поселилась тревога. Он стал замкнут и угрюм. Впервые он ощутил себя не полноправным гражданином, а ничтожной пылинкой в безжалостной игре роковых стихий. «Что я?» — думал, бывало. Сквозняков, глядя на свое мрачное отражение в зеркале институтского лифта. «Что они?» — горько размышлял он, всматриваясь в беспечные лица коллег. «Что все мы?» — кричала его душа и, не находя ответа, металась в тесных своих пределах.
А время шло, и в первых числах декабря, когда лед уже сковал гладь водоемов, а последние птицы улетели в страны с более высокой среднегодовой температурой, Сквозняков достал из рокового ящика новую записку. «Через месяц» — вот что было там написано на этот раз. В преддверии неизбежного Сквозняков взял из кассы взаимопомощи четыреста
