в одном ряду на птичьей двенадцать лет торговали, и хвать — нет ее, Потаповны.
Потаповна. Да авось я не присужденная к курям к этим. Видно, не век мне маяться…
Голос соседки. Видно, что не век.
Потаповна. У людей-то небось на Потаповну глаза разбегаются?
Голос соседки. Каково разбегаются-то! Счастья-то каждому подай. Испеки да подай…
Потаповна(смеется, тучное ее тело сотрясается). Девка-то, вишь, не у всякого есть.
Голос соседки. Девка-то, говорят, худая.
Потаповна. У кости, милая, мясо слаще.
Голос соседки. Сыны, слышь, против вас копают…
Потаповна. Девка сынов перетянет.
Голос соседки. И я говорю — перетянет.
Потаповна. Старик, небось, девку не бросает.
Голос соседки. Сады, слышь, он вам покупает…
Потаповна. А еще чего люди говорят?
Голос соседки. Да ничего не говорят, только гавкают. Кто их разберет?
Потаповна. Разберем. Я разберу… Про полотно-то чего толкуют?
Голос соседки. Толкуют, старик вам двадцать аршин справил.
Потаповна. Пятьдесят!
Голос соседки. Башмаков пару…
Потаповна. Три!
Голос соседки. Очень смертно любят старики.
Потаповна. Видно, к курям-то мы не присужденные…
Голос соседки. Видно, не присужденные. Покрасоваться бы пришла, погордиться перед нами.
Потаповна. Приду. Проведаю вас… Прощай, милая!
Голос соседки. Прощай, милая!
Потаповна слезает с окна. Переваливаясь, напевая, бродит она по комнате, открывает шкаф. Взбирается на стул, чтобы достать до верхней полки, на которой штоф наливки, пьет, закусывает трубочкой с кремом. В комнату входит Мендель, одетый по-праздничному, и Маруся.
Маруся(очень звонко). Птичка-то наша куда взгромоздилась! Сбегайте к Мойсейке, мама.
Потаповна(слезая со стула). А чего купить?
Маруся. Кавуны купите, бутылку вина, копченой скумбрии полдесятка… (Менделю.) Дай ей рубль.
Потаповна. Не хватит рубля.
Маруся. Арапа не заправляйте! Хватит, еще сдачи будет.
Потаповна. Не хватит мне рубля.
Маруся. Хватит! Придете через час. (Она выталкивает мать, захлопывает дверь, запирает ее на ключ.)
Голос Потаповны. Я за воротами посижу, надо будет — покличешь.
Маруся. Ладно. (Она бросает на стол шляпку, распускает волосы, заплетает золотую косу. Голосом, полным силы, звона и веселья, она продолжает прерванный рассказ.)…Пришли на кладбище, глядим — первый час. Все похороны отошли, народу никакого, только в кустах целуются. У крестного могилка хорошенькая — чудо!.. Я кутью разложила, мадеру, что ты мне дал, две бутылки, побежала за отцом Иоанном. Отец Иоанн старенький, с голубенькими глазами, ты его знать должен…
Мендель смотрит на Марусю с обожанием. Он дрожит и мычит что-то в ответ, непонятно, что мычит.
Батюшка панихиду отслужил, я ему рюмку мадеры налила, рюмку полотенцем вытерла, он выпил, я ему вторую… (Маруся заплела косу, распушила конец. Она садится на кровать, расшнуровывает желтые, длинные, по тогдашней моде, башмаки.) Ксенька, та, как будто не у отца на могиле, надулась, как мышь на крупу, вся накрашенная, намазанная, жениха глазами ест. А Сергей Иваныч, тот мне все бутерброды мажет… Я Ксеньке в пику и говорю… Что вы, говорю, Сергей Иваныч, Ксении Матвеевне, невесте вашей, внимание не уделяете?.. Сказала, и проехало. Мадеру мы твою дочиста выпили… (Маруся снимает башмаки и чулки, она идет босиком к окну, задергивает занавеску.) Крестная все плакала, а потом стала розовая, как барышня, хорошенькая — чудо! Я тоже выпила — и Сергею Иванычу (Маруся раскрывает постель): айда, Сергей Иваныч, на Ланжерон купаться! Он: айда! (Маруся хохочет, стягивает с себя платье, оно поддается туго.) А у Ксеньки-то спина, небось, полна прыщей, и ноги три года не мыла… Она на меня тут язык свой спустила (Маруся перекрыта с головой наполовину стянутым платьем): ты, мол, фасон давишь, ты интересантка, ты то, ты се, на стариковы деньги позарилась, ну тебя отошьют от этих денег… (Маруся сняла платье и прыгнула в постель.) А я ей: знаешь что, Ксенька, — это я ей, — не дразни ты, Ксенька, моих собак… Сергей Иваныч слушает нас, помирает со смеху!.. (Голой девической прекрасной рукой Маруся тащит к себе Менделя. Она снимает с него пиджак и швыряет пиджак на пол.) Ну, иди сюда, скажи — Марусичка…
Мендель. Марусичка!
Маруся. Скажи — Марусичка, солнышко мое…
Старик хрипит, дрожит, не то плачет, не то смеется.
(Ласково.) Ах ты, рыло!
Синагога общества извозопромышленников на Молдаванке. Богослужение в пятницу вечером. Зажженные свечи. У амвона кантор Цвибак в талесе и сапогах. Прихожане, красномордые извозчики, оглушительно беседуют с богом, слоняются по синагоге, раскачиваются, отплевываются. Ужаленные внезапной пчелой благодати, они издают громовые восклицания, подпевают кантору неистовыми, привычными голосами, стихают, долго бормочут себе под нос и потом снова ревут, как разбуженные волы. В глубине синагоги, над фолиантом Талмуда склонились два древних еврея, два костистых горбатых гиганта с желтыми бородами, свороченными набок. Арье-Лейб, шамес, величественно расхаживает между рядами. На передней скамье толстяк с оттопыренными пушистыми щеками зажал между коленями мальчика лет десяти. Отец тычет мальчика в молитвенник. На боковой скамье Беня Крик. Позади него сидит Сенька Топун. Они не подают вида, что знакомы друг с другом.
Кантор(возглашает). Лху нранно ладонай норийо ицур ишейну!
Извозчики подхватили напев. Гудение молитвы.
Арбоим шоно окут бдойр вооймар… (Сдавленным голосом.) Арье-Лейб, крысы!
Арье-Лейб. Ширу ладонай шир ходош. Ой, пойте господу новую песню… (Подходит к молящемуся еврею.) Как стоит сено?
Еврей(раскачивается). Поднялось.
Арье-Лейб. На много?
Еврей. Пятьдесят две копейки.
Арье-Лейб. Доживем, будет шестьдесят.
Кантор. Лифней адонай ки во мишпойт гоорец… [85] Арье-Лейб, крысы!
Арье-Лейб. Довольно кричать, буян.
Кантор(сдавленным голосом). Я увижу еще одну крысу — я сделаю несчастье.
Арье-Лейб(безмятежно). Лифней адонай ки во, ки во… Ой, стою, ой,
