Люди там все поголовно ничего не делают. Чаю не пьют. Шуров-муров ни-ни, только одно сиденье с мыслями. Сидит, глаза закрытые. Подойдешь к нему — вроде бы спит. Один раз осмелился. Спрашиваю: «Гражданин, скажите, пожалуйста, о чем думаете?» Отвечает: «Как это о чем? Думаю, о чем завтра думать. Сначала идут простые мысли. После с развитием головы начинаются мысли об этих мыслях, потом мысли всеобщие. Из всех всеобщих приходит одна наиобщая, самая верхняя. От ее начинаешь все сначала, в том же направлении».
— «А дальше? — спрашиваю. — Потом-то чего?» Поглядел как на дурачка, разговаривать не пожелал. Ладно, иду дальше. Сидит другой. Задаю прежний вопрос: «А вы, гражданин, тоже в том же направленье?» — «Нет, отвечает, — я уже обратно». — «В смысле?» — «В смысле наиобщего смысла ко всеобщему, от всеобщего к общему».
Ничего я не понял, рукой махнул. «Мне бы, — говорю, — гражданин, дров поколоть — где есть возможность?» Глаза выпучил, не понимает. «Дров, говорю, — поколоть бы». Задумался, после спрашивает: «Номер?» — «Что номер?» — отступаю на всякий случай на два шага назад. «Номер вашей души?» — «Пока нахожусь без номера». Он только хмыкнул. «Тут, — говорит, — и с номерами-то и то не можешь доступиться, а он без номера захотел. Хитер больно. Знаем вашего брата, свежих-то. Так и норовят без очереди». — «Ну, — говорю, — тогда помогите, пожалуйста, найти свата Андрея». — «Я, — говорит, — и есть сват Андрей. А ты Барахвостов, что ли? Давай проходи дальше, не мешай думать».
Вот так, думаю, номер!
Перекур
Маленько отошел от него, гляжу. По штанам вроде бы он, по обличью совсем другой. Ой, да что там обличье! Тут обличье у всех одинаковое. Подхожу опять потихоньку: «Сват, а сват?» Не откликается. Обращаюсь в полный голос: «Остановись хоть ненадолго, поговорим!» И не пошевелился сват. Ну, думаю, дело понятное. Бывает. Я когда в объединенных нациях служил, дак тоже не больно-то с земляками разговаривал. Хоть сват, хоть брат, проходи, не вникай. Почтительно посидел, потом говорю: «Сват, сколько годов жили в одном колхозе. Моя девка за твоим парнем, как-никак родня. Давай поговорим!» Нет, молчит. Что, думаю, с человеком время-то делает! В свате Андрее нету свата, остался только Андрей с номером! «Может, закуришь?» — кричу. Смотрю, сват враз очнулся. Цигарку-то еле завернул, руки с непривычки трясутся. «Вот-вот, — говорю, — перекури. Остановись думать-то». Закурил сват, воровски оглянулся и говорит: «Ты, Барахвостов, только потише. Не шуми. Давно с дому-то?» — «Шестой день. Умер по собственному желанью». — «Ну и дурак! Я бы на твоем месте жил бы да жил». — «Дак в чем, — говорю, — дело? Давай убежим обратно, да и вся недолга». — «Нельзя, Барахвостов». — «Почему нельзя, всё льзя». — «Назад нельзя отступать. Надо вперед. Не для того думаем». — «Да откуда ты знаешь, что вперед? Может, назадь. Ты, говорю, как хошь, а я обратно». Отсыпал ему табаку, адрес записал да бегом от его. В сторону проходной.
Ох, маткин берег, так и знал, что обратно не пустят! Подбегаю я к проходной-то, а меня за рукав: «Куда?»
Я совсем растерялся, говорю: «Так и так, надо сбегать обратно, забыл дома эту… как ее. Постельную принадлежность».
— «Никаких принадлежностей, думать можно в сидячем виде!»[10]
(Последняя. Как Кузьма Иванович живёт в настоящее время и о его планах на будущее)
Разошлись подобру
Обратно-то прибыл, а дома тоже не признают. «Ты, — говорят, — умер, значит, тебя и нет». Из всех списков похерили. Пенсию списали на второй день после похорон. Кабысдох ушел жить на молочно-товарную ферму. Виринея нашла нового старика. «Ребята, — говорю, — как так?» — «Ничего не знаем, с покойником не разговариваем». — «Войдите в положенье, со всяким может случиться!»
Ну, потихоньку-помаленьку пенсию воротили. Хотя и не сразу, а стали носить. С Виринеей дело было много труднее. И старик-то, прохвост он эдакий, знакомый, вместе под Ленинградом служили! Я говорю: «Ты, мать-перемать, уж больно скор! Не мог погодить, сразу и прибрал к рукам». «А жалко, — говорит, — так бери! Не больно-то я и обзарился». — «Это, спрашиваю, — как так? Не больно обзарился. Это что, в самом деле? Сейчас же откажись от своих слов! Я оскорбленья личности не потерплю, моя Виринея не хуже других!» — «Глухая и забытоха. Самовар без воды поставила, вконец распаяла. За самовар плати, получай свою Виринею. Какая была, такая и есть, ничего от нее не убыло». — «И платить, — говорю, — не буду, и разговаривать не имею желанья».
Кабы старая сударушка
Была не по душе,
Не ходил бы ночи темные,
Не спал бы в шалаше!
Односторонняя переписка
Один раз сидим, пьем чай с баранками. Вдруг почта приносит пакет. Под сургучами, боюсь распечатывать. Екнуло сердце — оттуда! Ох, не везет, только успел наладить личную жизнь. Распечатал, читаю смысл:
«Гражданину Барахвостову. В срочном порядке предлагаем явиться. Как сбежавшему. Явка строго обязательна, обжалованью не подлежит». Число разобрал, подпись не разбирается. Первая мысль — не надо было распечатывать! Послать бы обратно, будто и дело не мое. Ох, дурак, дурак! Тырк-мырк, не знаю, чего делать. Первый раз в жизни опростоволосился. По избе бегаю. Советуюсь со своей половиной: «Виринея, что будем заводить? Как быть?» Виринея конфету распечатала: «А требуют, так надо идти!» Ох, мать честная, такое меня зло взяло! Чуть стол не перевернул. «Ты что, говорю, — так-перетак, видать, пондравилось? В чужой-то деревне!» — «Да я что, я пожалуйста. Я ничего и не сказала».
Не сказала… Знаем вашего брата, только и норовят в сторону. Я маленько поуспокоился, сам с собой думаю: «А не пойду, да и все. Будь что будет». Через неделю приходит вторая депеша. Я — из дому ни ногой.
Начинается односторонняя переписка. Депеши ихние прикалываю на гвоздик, сам стараюсь не обращать вниманья. Целое лето так и тянулось, письмо за письмом: «Гражданин Барахвостов, даем сто восьмое серьезное предупрежденье!» Нет уж, молодцы хорошие! Я вам больше не ходок. Дураков ищите в другом сельсовете.
Подают в розыски. За мою голову назначают большую сумму валюты. Вижу, дело худо. Чего-то надо делать.
Ныне после уборочной покупаю новый бумажный костюм, еду в гости.
К зятьям и к невесткам. Отступились. А я уже было думал: придется менять фамилию. Самое это последнее дело.
Ухожу в себя
Когда уезжал, дак говорю Виринее: «Гляди, Виринея, чтобы все ладно было. Ежели и в этот раз не устоишь, домой не жди. Все чемоданы с гостинцами оставлю при себе, сам женюсь на городской. Такую еще отхвачу, и коготки лаковые». А что? Я — Барахвостов, натуры у меня хватит. Из деревни пошел, ни на кого не гляжу. Народ вперед забегает: «Кузьма Иванович, счастливо! Кузьма Иванович, поклон сказывай!» Первый раз в жизни горжусь, поехал в гости. Детки выросли, можно и пофорсить. В поезде меня то и дело культурно спрашивают: «А ваше имя-отчество?» — «Кузьма Иванович Барахвостов, оттуда-то» — «Здоровье, простите, как? Не жалуетесь?» — «Зубы подводят, а в остальном хорошо. Имею, правда, фронтовое раненье ноги, к погоде побаливает» — «Выпить не желаете ли?» — «Благодарственное спасибо, не потребляю»
Сидим, едем. Не доезжая до города, вижу скопленье домиков, стоят рядами, вроде пасеки. Спрашиваю «Простите, это для чего? Кого откармливают?» — «Нет, это фанерные дачи, народ выезжает на выходной» — «Понятно».
А самому ничего не понятно.
С вокзала прямо по адресу. К одной невестке, к другой. Все чернявые, крашеные, юбки чуть не до пупа. Глядеть неловко, отвожу свои взгляды в левую сторону.
Живу. Каждый день по два раза посылают на кулинарную куфню. К вечеру ноги как чугунные. Разуюсь, сижу под водопроводом. Сапоги убирают в уборную. Курить не дают. Перешел к зятю, от зятя к другой невестке. Эта тоже начала воспитывать: «Вы, папаша, совсем темная личность. Культуры не знаете». Слова говорю не так, думаю не так, ступаю не так — все поголовно меня учат!
Хорошо, буду учиться городскому обхожденью и пониманью. Я понятливый. Выучился, поумнел — опять неладно: «Вы, папаша, больно много знать стали!»
Не любят ни такого, ни этакого. За что не любят? Мало знаю — ругают, много — боятся. Чувствую, всю дорогу меня переделывают. Да надо мной же еще и хихикают. Ухожу от греха сам в себя. Им опять неладно! Опять недовольны: «Вы, папаша, совсем бессовестный, мы вам добра хотим, вы — сами в себя». Думаю своей головой: «Это вам же лучше, что ухожу сам в себя! Вам же, дурочки, надежнее! А ну-ко бы я начал наоборот, из себя выходить? Что бы тогда было? А неизвестно, чего было бы…»
Разжился
Обидней всего — назвали бессовестным. Ночами не сплю. Может, и правда мало во мне совести-то? Надо, думаю, разжиться. Деньжонки еще оставались, да и от Виринеи получил перевод. Пятнадцать рублей. Беру хозяйственную сумку, иду на рынок. Протолкался до обеда. В этой толкучке ни у кого совести нет. Зашел в комиссионный — говорят: была, да всю продали. Еще на той неделе. Ладно. Может, из-под полы где достану? Поспрашивал, ни у кого нет. Старушка какая-то посоветовала: «Садись вот на такой-то автобус, доедешь до последней остановки. Спрашивай в деревянных домах».
