она из-за него ночей не спала – не такая она подлая жаба, чтобы украсть жениха у своей посестримы! Где была бы вся ее любовь к Витляне, решись она на такое!
– И не стыдно тебе! – Правена отшатнулась. – Вы обручены, а ты свое слово тайком назад берешь! Самого себя у невесты украсть хочешь – ловко придумано! Чуть над их родом тучи собрались – а вы с твоим отцом сразу и в кусты! Да я не такова! Честь ваша где – тоже бесы невидимые унесли?
– Не тебе о нашей чести рассуждать! – Унегость рассердился, в глазах вспыхнул гнев. – Ты своих дедов и то не ведаешь – откуда тебе знать, в чем наша честь? Я тебе хотел чести дать, а она тебе нехороша, да?
– Гостята, не сердись! – Правена опомнилась и сообразила, что ссорой никак подруге не поможет. – Неужели тебе Витляна и не нравилась совсем? – Она подалась к Унегостю, сжимая руки, будто молила о любви к себе. – Во всем Киеве нет девицы ее лучше, она любому князю в версту, хоть цесарю! Хоть в Золотую палату ее посади в Царьграде на тронос беломраморный – она и там будет всех краше. Вы же слово дали друг другу. Отцы ваши… не спешите, может, еще сыщется тот проклятый меч, все уладится, вы свадьбу справите.
– Да я того и боюсь, что сыщется! – Унегость тоже овладел собой, погасил вспышку гнева и взял ее руки в свои. – Правена! Может, одна только эта ночь мне и дана на счастье! Говорят, княгиня гадает, как ее бабка научила, сейчас та ей с того света укажет, где тот меч и у кого! Если не виноват Свенельдич, не он того грека порешил… да пусть бы и он, грека князю не жаль, лишь бы ему меч вернуть. Тогда и правда придется мне на Витлянке жениться. А я тебя люблю. Может, завтра уже отец передумает, и никуда мне от нее не деться. Одна только ночь нынешняя у нас и есть, чтобы по-своему сделать. Это как жар-цвет: увидел – хватай и ничего не бойся. Оробеешь – вместо жар-цвета будет тебе жаба! А ты упираешься. Мы не беднее Свенельдича, выйдешь за меня – будешь не хуже Витлянки жить. Я тебе все дам: и шелков греческих, и платьев, и узорочья, и мисок-чашек, хоть серебряных. Отец обещал на будущее лето меня самого с товаром в Царьград послать. Первой боярыней в Киеве будешь, у княгини в чести, и уж не придется тебе больше с блюдами на поварню бегать. Ну, пойдем со мной!
Он снова потянул Правену к себе. Его карие глаза смотрели на нее с мольбой и надеждой, и эти чувства, словно тонкий нож, пронзили грудь Правены и кольнули в сердце. Ей вдруг стало жаль его. На миг она увидела все то, о чем он говорил: богатство, честь. Это все он и правда может ей дать, а его любовь для нее не новость. Уже две зимы и два лета Унегость посматривает на нее так, то вышучивает, то подмигивает, и выбирает ее во всех играх зимы и лета, где нужно выбирать пару. Кабы не были их отцы неровней, давно бы все решилось. Она ни слова не могла против него сказать – только вот Улыба ей не обрадуется и жизни хорошей не даст. Он хорош собой – не как Торлейв, но тоже может иную девку с ума свести. И все же его явное влечение к ней почему-то не влекло ее к нему, а отталкивало. Сердце чуяло не свою судьбу.
– Ишь ты! – раздался рядом издевательский голос. – Гостята девку купить хочет!
Унегость и Правена разом обернулись и обнаружили рядом Грима, Гримкелева сына. А за ним, как обычно, будто опенки на коряге, плечом к плечу, рыжий брат его Жар, и Белча Иворович, и долговязый худощавый Девята. Все были в новых нарядных сорочках, с помятыми цветочными плетнями поверх красных поясов. Девята почему-то уже с красным пятном на скуле, будто кто-то ему кулаком съездил, а Жар с большим мокрым пятном на груди, похоже, от пива.
Правена чуть не застонала: только Игморовой братии не хватало! С тех пор как она отказалась взять у Грима хазарский перстень с лиловым камнем, а он невольно выдал ей свое участие в ловле жаб, они не говорили, а встречаясь мельком, отворачивались друг от друга. Правена надеялась, что он отвязался от нее навсегда, но Грим, даже утратив надежду, не смог спокойно смотреть, как ту же добычу пытается взять соперник.
– Мало даешь, Гостята! – продолжал Грим. – Не козу ведь покупаешь! Тут тебе не дешевле обойдется, чем Роман-цесарь от Ингвара с дружиной откупался! И золото, и серебро, и паволоки многоцветные! Сыщешь ли столько?
Унегость повернулся к нему и положил руки на пояс, расправил плечи и выпятил грудь.
– Я-то найду. И дары для невесты найду, и для отца ее вено, и для родни подарки. Мой отец в Царьград прошлым летом ездил, привез кое-каких безделиц. А ты-то что можешь дать? Пару жаб сушеных?
Про жаб Унегость сказал наугад: воспоминания о них еще витали в умах. Но у Грима при этих словах лицо исказилось яростью. Он бросил на Правену лишь быстрый боковой взгляд, но она поняла: он решил, что она выдала Унегостю его участие в деле о сушеных жабах! Выдала, а значит, доверяет ему, как жениху! К тому же эта осведомленность могла быть для него страшно опасна. Желька в те дни смирила свою вздорность и пошла на поклон к Славче, прощения просить, в надежде, что та по доброте сохранит их вину в тайне.
А теперь все это могло заново выплыть. Но в эти-то дни, когда киянам на каждом шагу мерещатся бесы, только дай заподозрить в волховании – того гляди, камнями побьют, кто бы ни был.
– Жаб… Сам ты жаба! – рявкнул Грим, сжимая кулаки. – А ну возьми речь свою поносную назад, а то я тебе пару жаб в задницу затолкаю!
Не говоря худого слова, Унегость двинул ему в челюсть. Трое товарищей Грима бросились на него, кто-то из отроков, собравшихся послушать ссору, кинулись на защиту Унегостя, а Правена осой прянула в сторону, метнулась за стволы берез и со всех ног пустилась прочь, не глядя, чем кончится и кто одолеет.
Да что ей за судьба такая в это лето несчастная выпала! Второй раз на гуляньях из-за нее драка, будто она дочь кагана аварского!
Убедившись, что ней нет погони, Правена замедлила шаг. Издали
