очень важные гости. У входа слева сложены седла и висит сбруя, справа – мешки и короба с припасами, бурдюки из цельной ягнячьей шкурки. Изогнутые угорские мечи, копья и луки с колчанами висели на стенах; особенно бросался в глаза богато отделанный меч Чонгора и колчан, чуть не сплошь усаженный серебряными бляшками. Кошмы на полу, на которых сидели, пестрели цветными узорами в виде причудливых ростков и листьев.
Деневер показывал Витляне, как полагается сидеть на кошмах: как сидят перед важными людьми, а как с друзьями, но она пока не приловчилась так, чтобы было удобно. Чонгор, Варьяш и Тормар, важно разговаривая о своем, косились на них, улыбаясь в седые, полуседые и черные усы: ишь, молодой парень, вокруг девки ужом вьется! Торлейв забавлялся про себя, слушая ту чепуху, которую молол ошалевший от счастья Деневер, но не лез в беседу: пусть Витляна развлечется, авось забудет свои великие замыслы. Вот что девушке нужно делать – слушать, какая она красивая, а не с князьями воевать.
Потом поехали к табунам смотреть лошадей. Мистине предназначалось десять голов, и он доверил Торлейву их выбрать. Угорские лошадки были невелики ростом – у покупателей-славян Деневер и подцепил это слово «лошадька», зато сильны, выносливы к жаре и холоду, крепки здоровьем и могут круглый год сами себя прокормить. Угры показывали коней, которых предлагали, прогоняли их перед гостями на разные лады, давали осмотреть вблизи и проехаться. Агнер за время своих странствий научился хорошо разбираться в лошадях и мог дать совет. Почти все угры как-то могли говорить по-славянски, но Агнер славянского не знал, а они не знали русского; сперва Торлейв им переводил, потом они начали толковать сами, тыча в разные части лошади, и как-то понимали друг друга. Витляне это зрелище казалось очень смешным, и Деневер смеялся заодно, потому что смеется она.
– Ты хочешь езжать на новый лошадька твой завтра? – спросил Деневер, когда подвел Витляну к той лошади, из конюшни Тормара, на которой она приехала. – Если ты хочешь, я быть к тебе и помогать.
Его напевный выговор казался Витляне таким приятным, что оплошностей речи она уже не замечала.
– Меня не отпустят с тобой кататься, – зашептала она. – Мы с Тормаровыми дочками пойдем ягоды собирать, они меня уж звали.
– Рендбен. Я-го-ды со-би-рать, эртем, вирагом [122].
Удивительное дело, но Витляна знала, что он сказал: он понял и ее слова, и то, что за ними стояло.
Назавтра с утра Торлейв попрощался и уехал назад в Киев, уводя выбранных лошадей: задерживаться ему было ни к чему, и тянуло скорее назад, узнать, не прояснилось ли что с Хилоусовым мечом. А Витляна взяла лукошко и с двумя Тормаровыми дочками пошла гулять по березовым опушкам и пригоркам, где зрела последняя в это лето земляника и первая полевая клубника: не слишком румяная, с беловатыми бочка́ми, плотно укутанная в зеленые листочки, но очень душистая. Может, девчонки удивились, когда вдруг увидели неспешно едущего к ним всадника на вороном коне – смуглого, с черными косами, в отделанном шелком белом кафтане, красивого, словно месяц на небе. Но Витляна ничуть не удивилась, услышав вдруг позади себя напевное:
– Йо реггельт, а хайналь урнёе! [123]
– Будь жив, ясный месяц! – Обернувшись, Витляна улыбнулась победной улыбкой: знала, что эта добыча сама к ней явится. – Ты хочешь собирать клубнику? Разве деневер, – она помахала руками, словно крылышками, намекая на зверька-ночницу, – ест клубнику?
– Если он не ест, он хорошо имеет искать.
Деневер пустил коня пастись и стал ходить с Витляной, отыскивая ягоды; то и дело он протягивал ей ладонь, полную клубники и земляники, и она подставляла лукошко. Потом они сели в тени. Витляна дышала полной грудью, вдыхая запах разогретых солнцем трав; казалось, никогда еще ей не дышалось так полно и свободно, а звонкий птичий пересвист ласкал душу. Даже молча – иногда и ему случалось замолкнуть, – Деневер самим своим присутствием делал мир другим, красивым и полным невыразимого смысла.
– Ты знаешь, что поет сей птица? – Деневер показал в листву, где щелкали и свистели скворцы. – Он говорит: весной ветер поднимает вода, всяк птица идет себе друга. Цветок мой, кого выбрать мне? Я выбираю тебя, а ты меня! Вирагом, вирагом! – запел он по-мадьярски.
Хат эн иммар кит валассак,
Вирагом, вирагом!
Те энгемет, эн тегедет…
Витляна засмеялась; потом взял ее руку и прижал к своему лицу:
– Какой приятный дух. Пахнет клубника.
От Витляны пахло клубникой, от его кафтана, на котором она сидела, пахло овчинами, лошадьми, дымом костров и немного им самим. Ей хотелось бесконечно вдыхать этот запах, самый сладкий на свете, и никогда не отнимать своей руки.
Так оно и тянулось день за днем. Иногда Деневеру приходилось искать ее с девчонками среди полян и березняков, иногда они, выйдя из городца, обнаруживали на каком-то из любимых мест сперва пасущегося вороного, а потом и самого всадника. Они проводили вместе почти весь день, а вечер и ночь казались Витляне пустыми, как промежуток между вдохами. Она ела и ложилась спать только для того, чтобы утром проснуться и снова идти в луга. Само собой, Тормаровы дочки исправно доносили родителям, кто проводит с ними время, но Тормар не вмешивался. Он помнил намеки, что Витляну прислали сюда, дабы отвадить от нежеланного жениха в Киеве, и тут для этого само собой сыскалось наилучшее средство.
– Это правда, что когда мадьяры переходили Днепр, они дали Олегу Вещему девушку в жены, дочь князя, как залог своей дружбы? – как-то спросила Витляна.
– Разве так?
Деневер немного переменил положение и опустил голову к ней на колени. Витляне добезума захотелось запустить пальцы ему в волосы, погладить черные косы, но она сдержалась – и без того сердце билось, а по жилам разливалось тревожное и сладкое тепло.
– Тех вожди было семь, – продолжал Деневер. – Их звали Алмош, Элёд, Конд, Онд, Таш, Хуба и Тетень. Первый вождь был Алмош, сын Юдьека, с ним его жена, два сына Хюлека, его дядя, их звали Совард и Кадочей. Дочь – я не слышал. У нас говорят, что семь вождей пошли на Киев с большой войско, и князь русов дал им большой выкуп.
– У вас неправильно говорят. С этой девушкой приехали ее слуги – конюхи и сокольники. Они потом долго жили при Олеговом дворе, а та девушка растила его младшую дочь, Брюнхильд. Этих угров, то есть мадьяр, многие помнили, только они теперь уже все умерли. У них могли
