остаться потомки. Я знаю в Киеве несколько родов мадьярских, может, это они и есть. Вернусь домой – спрошу у Чабы, не от тех ли он мадьяр.
– Наши люди благодавать были русов. Русы сказали вождям: на запад лежит лес Хавош, а за ним – земля, где прежде был князь Аттила. Та земля, сказали русы, очень хороша. Там текут реки Дунай и Тиса, в них есть много рыбов, есть хорошие луга. А живут там славяне, болгары и валахи. Послушали их мадьяры и обрели в тех местах свое владение. Чтобы благодавать, сделали Алмош и его род крепки мир русы. Мы держать его сейчас, по сие время.
– Не благодавать, а благодарить. – Витляна сорвала белую нивянку и пощекотала ему шею.
– Благо-дарить… я понял, серельмем [124]. – Деневер отобрал у нее ромашку и взял стебель в зубы.
Она часто учила его правильно говорить на славянском, а сама вслушивалась в звучание его родной речи, и та казалась очень красивой – как все, что связано с ним.
– Научи меня каким-нибудь вашим словам, – попросила Витляна. – Мне нравится ваша речь.
– Это иметь легко. – Деневер сел и повернулся к ней. – Наша речь – легко. Скажи один слово: серетлек, и ты сказать как сразу много слов.
– Серетлек? – неуверенно повторила Витляна. – А что это значит?
– Это значит: я тебя люблю.
Витляна слегка опешила, не зная, засмеяться ей или возмутиться: ее заставили сказать, будто она его любит… Но разве это не правда?
Опираясь рукой о траву, Деневер придвинулся к ней. Его яркие карие глаза светились совсем близко от ее лица, на губах играла мягкая влекущая улыбка.
– Серетлек, ты мой самый красный золотой солнце, аз элет файара эшкюсём [125].
Витляна сама не поняла, как ее глаза закрылись, словно не выдержав света этих звезд, и в тот же миг губ коснулся первый бережный, но уверенный поцелуй…
* * *
Деневер провожал ее, ведя за собой коня, почти до самого Витичева, до тех последних кустов, где их уже могли бы увидеть от ворот крепости и тем более дозорные со стены. Вечерело, запели соловьи, и оттого еще тоскливее было отпускать его в угорский стан, чтобы самой идти в город.
У тех кустов он поцеловал ее в последний раз, и она бегом пустилась догонять девчонок: те далеко опередили ее и со скучающим видом ждали у ворот. Тормар наказал им не оставлять Свенельдову внучку одну, и они все время мялись где-то поодаль, сами весьма недовольные. В свои годы они прекрасно все понимали: у самих на уме были только Тормаровы отроки и всевозможные любовные шашни. Но Витляне было все равно, кто на них смотрит и что думает: мерцающее облако счастья отделяло ее от всего мира надежнее каменной стены. «Вирагом, вирагом! – звучало у нее в мыслях, пока она входила в ворота. – Цветочек мой, цветочек! Те энгемет, эн тегедет. Я – тебя, а ты – меня». Каждое из этих слов казалось ей прекрасным, при каждом вздохе по телу растекалось ощущение счастья. Никогда раньше она и не думала, что можно испытывать такое блаженство только от того, что кто-то учит тебя песне на незнакомом языке.
Уже привычным путем она прошла от ворот к Тормаровой избе, поднялась на крыльцо…
– Хейльду! – Какой-то парень из сидевших на скамье под навесом, ближе всех к двери, вскинул ладонь.
Витляна с изумлением узнала Хавльдана, из бережатых ее отца: Хальвдан был варяг, датчанин, и разговаривал на северном языке.
– А ты что здесь… – начала она, но Хальвдан молча сделал ей знак в сторону двери.
Этот знак Витляна тоже знала: так бережатые между собой обозначали присутствие господина.
Витляна вошла – и обнаружила у стола, рядом с Тормаром и двумя-тремя его десятскими, своего отца.
Совершенно растерявшись, она застыла у двери. Не то чтобы чего-то испугалась. Просто за эти четыре-пять дней все для нее настолько изменилось, что вторжение привычных лиц из привычной киевской жизни произвело такое же впечатление, как тяжелый камень, с размаху влетающий в тонкую ледяную корку на воде.
– Моя дорогая! – Мистина увидел ее и широко улыбнулся. – Заходи.
Он встал и пошел ей навстречу, наклонился, поцеловал. Судя по его довольному виду, дочь была в милости, будто и не случалось между ними никакой размолвки.
– Ты… за мной? – с замиранием сердца вымолвила Витляна.
Мысль эта, такая внезапная, будто она намеревалась поселиться в Витичеве навсегда, поразила ее ужасом. Отец же ставил ей какое-то условие возвращения, которого она не собиралась выполнять, а значит, и не ждала отъезда, да и не желала. За все это время она лишь раз вспомнила о Хилоусовом мече. Торлейв сказал, что его нет под громобоем, значит, она не знает, где он сейчас, а раз не знает, то и отцу передать не может. А раз не может, то и в Киев он ее не вернет, – так ей думалось, но возвращаться туда, покинув Деневера, она вовсе не хотела. Отец, явившись, будто гром с ясного неба, грозил уничтожить ее счастье. Да и сейчас уже оно казалось сном: так, проснувшись и видя лица домочадцев, вспоминаешь незнакомые лица из сна.
– Да, загостилась ты здесь. – Мистина повел ее к столу. – Ты голодна? Говорят, с утра ушла и пропала, видать, не ела ничего?
– Да девицы как птички – ягодок поклюют и довольны, – добродушно заметил Тормар.
На самом деле Деневер привозил лепешки и овечий сыр, так что совсем голодными они весь день не сидели, но об этом Витляна не собиралась рассказывать.
– Ешь, а то потощаешь, а нам теперь нового жениха искать. – Мистина, явно веселый и всем довольный, подвинул к ней кусок жареного мяса на ломте хлеба: для знатного гостя Тормар велел зажарить барашка. – К уграм хочу заглянуть, посмотреть, как у них дела.
– Ты еще… не виделся с ними?
Витляна взяла хлеб и мясо, взяла со стола хорошо ей знакомый отцовский нож, но от волнения не могла есть.
– Нет, я только сейчас приехал. Послал к ним отрока, завтра побываю. Хочешь со мной?
– Нет. Да.
Витляна сама не знала, хочет ли увидеть Деневера при его старших родичах и при своем отце. Наверное, завтра Деневер не станет ее искать на ягодных полянах, зная, что к ним в стан прибудет Мистина?
Не донимая ее, отец снова сел, придвинул к себе чашу, мужчины вернулись к прерванной беседе. К удивлению и облечению Витляны, речь шла не о киевских делах, не про опостылевшего беса Ротемидия и не про Хилоусов меч, а про какое-то столкновение
