– И во второй раз было еще лучше? Верно ведь?
– А что бы ты сделала на моем месте? – в отчаянии выдохнула Харриет.
– Все зависело бы от того, что я ощутила в объятиях мужчины. Поверь, иногда мужские руки могут воистину творить чудеса.
– У тебя куда больший опыт, чем у меня. Но я совсем невежественна. И до крайности застенчива. Поэтому и дала ему пощечину. Уверена, что моя мать вполне одобрила бы такой поступок, хотя она никогда не довела бы ситуацию до такого абсурда.
– О, тут я согласна, – кивнула Джемма, едва сдерживая смех. – А он?
Харриет тяжело вздохнула:
– Сейчас я точно вспомню, что он сказал.
– Слушаю.
– Он сказал, что всегда жалел Бенджамина за полное отсутствие способностей к шахматам, но отныне попытается быть к нему добрее.
– Меткий удар, – впечатлилась Джемма.
– А потом он добавил, что на свете нет ничего омерзительнее, чем леди-шлюха. И что из-за меня он едва не покрыл позором одного из своих лучших друзей: должно быть, так напился, что забыл, какими чертовски надоедливыми могут быть женщины вроде меня. И наконец пригрозил, что если я пожалуюсь Бенджамину, он меня убьет.
Смех замер на губах Джеммы.
– Ах он ублюдок!
– А потом он высадил меня из экипажа! Посреди Уайтфрайарз-лейн, а у меня в кармане не было и полпенни! Пришлось идти домой пешком.
– Вдвойне ублюдок!
– Я, конечно, ни слова не сказала Бенджамину. И на следующий день уехала в деревню, потому что оказалась такой страшной трусихой, что не смогла его видеть. Я чувствовала себя очень виноватой и… грязной! Но потом кто-то написал мне, что в «Парслоуз» объявлено…
– О чем?
– Лондонский шахматный клуб встречается в «Парслоуз». В его составе всего сто игроков. Этот клуб считается закрытым и весьма эксклюзивным. Но так или иначе, председатель объявил, что Вильерс будет играть с Бенджамином в «Уайтсе», на публике и по высоким ставкам. Тогда я поняла, почему Вильерс это сделал. Из-за меня.
– Возможно…
– В толк не возьму, зачем я с ним флиртовала, – перебила Харриет. – Ты, наверное, подумала, что я и без того по горло сыта мужчинами, предпочитающими вместо женщин ласкать фигурки из слоновой кости. С моей стороны это было ужасно мелочно. И все закончилось трагедией.
– Такова жизнь, – тихо обронила Джемма.
– А теперь, – повысила голос Харриет, – я хочу видеть унижение Вильерса! И больше ни о чем не могу думать! Я обязана выполнить свой долг перед памятью Бенджамина! И только потом начать новую жизнь. Иначе невозможно, Джемма.
Джемма ободряюще сжала руку подруги.
– Бенджамин ушел навсегда. Твоя новая жизнь уже началась.
– Пожалуйста!!!
Джемма немного помолчала.
– Я бы не стала делать этого только из-за проигрыша. Вполне могу понять разочарование и стыд Бенджамина, уступившего победу противнику. Сама я никогда не смогла бы покончить с собой из-за этого, но хорошо представляю, что испытывал Бенджамин. Однако Вильерс тут ни при чем. Уверяю, Харриет, тут нет его вины. Это шахматы. Игра есть игра.
– Ненавижу шахматы! – заявила Харриет бесстрастно, но с полным внутренним убеждением.
– Я сделаю это, потому что только последний подонок мог оставить тебя одну на улице, наговорив перед этим всяких гадостей. Никто не смеет сотворить такое с моей подругой и остаться при этом безнаказанным. Единственная проблема заключается в том, что тут необходимо быть крайне осмотрительными и действовать осторожно.
– Но почему? Предпочитаю, чтобы его опозорили на весь Лондон.
– Вспомни! Я же сказала тебе, что Роберта отчаянно влюблена в Вильерса, – пояснила Джемма. – Она преисполнена решимости выйти за него, и я пообещала ей помочь.
– Но как, спрашивается, тебе удастся уничтожить его и в то же время заставить жениться?! – почти заплакала Харриет, заламывая руки.
Но Джемма широко улыбнулась:
– Да ведь одно совсем не исключает другого, не находишь? И я обожаю решать запутанные проблемы. Первым делом необходимо пригласить его на бал.
– Но Вильерс и Бомонт в ссоре! Они даже не разговаривают! Вильерс не придет.
– Придет! – отмахнулась Джемма. – Предоставь это мне. Итак, ты приедешь?
– Не обидишься, если я откажусь? Передать не могу, каким кошмаром стала моя жизнь после смерти Бенджамина! Все взирают на меня с сочувствием, если не считать людей, уверенных, что это я довела его до самоубийства. Леди Лейкок обожает твердить, что Бенджамин был жизнерадостным ребенком, чем неизменно доводит меня до слез.
– Придется решить и это, – постановила Джемма.
– Решить, как мне жить дальше? В другой раз, – пробормотала Харриет.
– Разумеется, но ты должна завтра утром явиться на военный совет.
– Пожалуйста, Джемма, может, лучше не нужно? Я обещала, что вернусь в деревню при первой же возможности.
– Кому ты обещала? Ты должна провести здесь несколько месяцев. Весь лондонский сезон. И должна хорошенько подумать насчет нового замужества. Не можешь же ты вечно оставаться засушенной вдовушкой?
– Знаю, – согласилась Харриет и, поспешно сменив тему, повторила: – Все же я не думаю, что ты сможешь заставить Вильерса приехать в этот дом.
Джемма только улыбнулась.
Ничего не скажешь, жизнь с отцом вовсе не способствовала превращению молодой девушки в светскую львицу и знатока моды. Роберта охотно это признавала. И дело было не в деньгах: отца никак нельзя было назвать бедняком, мало того, она подозревала, что он очень богат. Но при этом совершенно не принимал в расчет мечты дочери о Лондоне, балах, любви, замужестве…
– Но, папа, – возражала она за ужином, – не хочешь же ты, чтобы я жила с тобой всю жизнь?!
– Это мое самое горячее желание! – повторял он, расплываясь в сияющей улыбке. – И твоя критика, хоть временами и резкая, часто помогает мне совершенствовать мое искусство! Ты очень много сделала для меня. В будущем тебя прославят, как музу маркиза Уортона и Малмсбери.
– Папа, – уговаривала она (ибо вариации этой темы повторялись в течение многих лет), – я вовсе не хочу появляться на страницах учебников истории в качестве твоей музы и ненавижу составлять каталоги твоих произведений!
Иногда Роберта добавляла, что терпеть не может критиковать поэзию, но это зависело от того, когда именно она в последний раз в пух и прах разносила очередное творение отца.
При этих словах лицо маркиза превращалось в маску трагедии. Далее следовала патетическая тирада о змее, в которую превратилось его единственное дитя. Если же Роберте требовалось новое платье, отец никогда не отказывал, но соглашался платить только деревенской портнихе миссис Партнелл.
