тела…
Святослав поморгал – огонек не исчез. Потер глаза – все горит.
– Что ты там увидел? – Сзади к нему подошел Игмор.
– Огонь вон. Это кто же такой смелый… это же прямо возле того места… Глядь, ворожить, что ли, кто-то взялся? Мертвецов поднимать?
– Где огонь?
– Да вон! – Святослав показал. – Это ж то самое место, где немцы лежат.
– Они и зажгли? – К ним подошел Добровой. – Где огонь-то?
– Да вон! Вы что ослепли оба? Глаза протрите.
Оба сына Гримкеля Секиры честно потерли глаза.
– Не вижу никакого огня, – сказал Игмор. – Черно все, как у черного медведя в заднице.
Святослав все смотрел на ровно горящий огонек, пытаясь понять, кому мерещится: ему – огонь, или гридям – чернота. Ночь была обыкновенная – теплая, пронизанная пением ночных птиц. В кустах у Днепра щелкали соловьи. Остро пахла земля, увлажненная вечерней росой, в траве бодро скрипели цикады.
Где-то вдали прокричала неясыть. Святослав вздрогнул, и эта дрожь помогла ему понять: это знак. И огонь из тех, кто предназначен только для одного. Потому другие его и не видят.
Он еще раз огляделся. Вон Днепр, вон дорога. Огонь горел именно там, где погибло посольство… И в той же стороне, лишь чуть ближе, стоит волотова могила…
«К Перунову дню Хилоусов меч будет у тебя! – пару дней назад объявила ему Прияслава, едва лишь он проснулся. – Я видела Рагнору, она сказала это!»
Внутри возникло некое чувство, схожее с течением темной реки. И эта река тянула в темноту, к огоньку…
– Я пойду туда. – Святослав сделал шаг вперед.
– Княже, ты что! – Игмор мигом преградил ему дорогу. – Куда тебе ночью одному!
– Мы с тобой! – Добровой подскочил с другой стороны.
– Нет. – Святослав отодвинул обоих разом, будто раздвигал кусты. – Я пойду один. Этот огонь горит для меня.
– А что если это мрецы? Заманивают?
Святослав помедлил. Темная река не отступала. Мысль о мрецах казалась мелкой, неубедительной. Там во тьме его ждало нечто куда более значительное. То, что манило с тех пор, как он впервые услышал про Ахиллеуса.
Ничего не ответив, Святослав стал спускаться с пригорка навстречу зовущему огоньку.
* * *
Месяц в первой четверти давал мало света, зато яснее сияли звезды. Блеск воды Днепра тоже помогал не сбиться с пути. Святослав уверенно шел по дороге и боялся только того, чтобы в темноте не наткнуться прямо на мешанину людских и лошадиных трупов. Впрочем, о приближении к ним предупредит удушающая вонь, а пока он свободно вдыхал плотный и свежий травяной дух.
Огонек не исчезал, напротив, быстро приближался. Через какое-то время сместился влево, и Святослав, расставшись с дорогой, медленно двинулся через луг. Раздвигая высокие травы, осторожно нашаривал ногами землю, чтобы не рухнуть в какую-нибудь яму.
Уже было видно, что впереди горит костер на возвышенности. В темноте Святослав не мог видеть, точно ли это волотова могила, но верил, что так оно и есть. Вот возвышенность придвинулась вплотную, ясно видны языки пламени. Обходя ее, Святослав два-три раза наткнулся на опутанные травой большие древние камни: ну точно, могила, вокруг нее когда-то был пояс из валунов. Нашел тропку и стал пониматься, чуть ли не на четвереньках, нашаривая руками уступы. Отблески пламени колебались наверху, но стояла тишина, Святослав слышал только шум от собственного продвижения.
Вот и вершина – плоская, с одной стороны заросшая кустами. На свободном месте горел огонь – на том самом кострище, где его разводят местные парни на Ярилины праздники. Святослав успел заметить кучку толстых сучьев, над которыми взлетало удивительно высокое пламя, – а рядом никого!
Но не может же костер возникнуть сам по себе?
Еще как может – это дает о себе знать душа древнего волота…
– Я здесь, сынок, – раздался позади низкий глуховатый голос.
Словно из-под земли… словно заговорила сама земля…
Сильно вздрогнув, Святослав обернулся. Слева от костра в глаза бросилось нечто высокое, схожее с медведем, присевшим на задние лапы, и даже, кажется, покрытое косматой шерстью. Но не успела в голове сложиться мысль: точно, волотов дух! – как в глазах прояснилось, и Святослав увидел человека. После того видения, что предстало в первый миг – почти обыкновенного.
Но нет – среди людей таких не считают обыкновенными. С привычной ловкостью подогнув под себя ноги, как делают степняки, на земле сидел крепкий, плечистый мужчина лет сорока или чуть больше, обнаженный по пояс. Длинные волосы, заплетенные в косы, падали на бугры мышц на плечах, а косички в бороде, украшенные серебряными бусинами, спускались к мускулистой груди. Посередине груди виднелся очень глубокий и явно очень давний шрам – длиной в ладонь. Святослав вздрогнул: если сюда, в грудь, вошло копье с лезвием такой ширины, да на всю глубину… выжить было никак невозможно. Такие раны не исцеляются, смерть наступает мгновенно. Это мертвец…
Имя мертвеца было начертано у него на лице. Вместо правого глаза зияла черная бездна.
– Садись, потолкуем. – Одноглазый гостеприимно кивнул.
Святослав сел в такую же позу: ноги сами подогнулись. Не особенно привыкший выполнять чьи-либо распоряжения, он всем существом ощутил силу этого голоса: любое слово одноглазого само являлось осуществлением того, что было названо.
– Если хочешь спросить, кто я такой, то можешь звать меня Гейрвальдом. – Одноглазый усмехнулся, и Святославу мельком вспомнилась его зависть по поводу Святого копья у Оттона. – Или же просто Хоаром [132]. Ну, сынок, что ты здесь ищешь?
– Огонь… – Сглотнув, Святослав с трудом выдавил это простое слово из горла, как будто уплотнившийся воздух мешал голосу выходить. – Горел…
– Не будь у тебя нужды великой, ты б его не увидел. Что ты хочешь найти?
– Хилоусов меч. – Святослав вспомнил, какое сокровище недавно хранила могила волота.
– А на что он тебе? Короток, весь ржой изъеден, воевать им несподручно.
– Он для другого мне нужен. – Все связанное с золотым мечом вспыхнуло в памяти, и Святослав заговорил свободно и горячо: – У Оттона есть Святое копье…
Перебив его, Хоар презрительно хмыкнул. Позади него встало, будто дерево, огромное копье, в два человеческих роста. Широкое лезвие, «крылья» под ним, а по втулке и обеим сторонам лезвия бегут-текут цепочкой руны, переливаясь серебряным блеском. Оно не нуждалось в освещении – оно само источало свет. Святослав увидел копье лишь на миг, но миг этот показался долгим – зрелище это отпечаталось в памяти во всех мелочах. Это явно было не то святое копье, которое Оттон получил после Лонгина-сотника. Но им тоже пронзили грудь того, кто сам принес себя в жертву, взамен получил дар познания и стал величайшим
