Он походил по дому, обошел каждый этаж, пока наконец не вышел наружу и не стал ждать на ступеньках парадной лестницы. Как никогда, ему хотелось, чтобы отец был сегодня дома. Но Николас знал, что это тщетное желание. Последнее время отец редко бывал дома. А когда приходил, то всегда был занят, раздражен и набрасывался с бранью на всех, кто неосторожно попадался ему под руку.
Было уже половина пятого, когда к ограде подкатило незнакомое лакированное черное ландо, запряженное великолепными лошадями. Открылась дверца, и на тротуар ступила мать. Она молча плакала… При ярком свете послеполуденного солнца он ясно видел, как по ее щекам струятся слезы.
«Мама», — беззвучно выдохнул Николас. Он стоял, окаменев от неожиданности, не в силах пошевелиться. Его мать плакала. Вынести это было невозможно.
Николас попробовал было заговорить, но слова застряли в горле. Ему хотелось облегчить ее страдания. Но как? Он боялся и сомневался. Больше всего на свете он хотел, чтобы она никогда не рыдала, как сейчас.
Не замечая его, она устремилась вверх по ступенькам к входной двери. Ни слова не сорвалось с ее губ. Он лишь успел заметить, что у нее на плечах больше нет газового шарфа.
— Как ты мог?
Барнард замер посредине лестницы и съежился. Было раннее утро, и лучи солнца щедро лились в окна. Вид Элли, а тем более тон, каким она задала вопрос, заставили Барнарда неуклюже развернуться и резво устремиться на второй этаж.
— Барнард, слишком поздно, на этот раз тебе не спрятаться. — Когда вчера пришел очередной номер «Тайме» с рецензией Эйбла Смайта, Барнард буквально испарился. С тех пор она его не видела. — Я жду объяснений.
— Понимаешь, Элли… — промямлил он, продолжая забираться все выше по ступенькам, — а ты не будешь сердиться?
— Ты же обещал! — возмутилась Элли, выплескивая долго сдерживаемое негодование. — Ты же обещал больше не брать ни одной картины у меня из комнаты!
— Я знаю, знаю, — состроив печальную гримасу, торопливо согласился он. — Но эту последнюю просто грех было оставлять пылиться, настолько она хороша.
— Мистер Смайт написал другое — что она не закончена! Понимаешь — не закончена! — Элли едва удерживалась от слез, ненавидя себя за то, что так переживает, потому что совершенно неизвестный ей человек заявил, будто ее работа недостаточно хороша.
С того далекого дня, когда сестра Беатрис дала ей пакетик с разноцветными мелками, она хотела стать художницей. С тех пор Элли рисовала на чем угодно и при каждой возможности. Вот это она могла — рисовать. Это было ее и только ее. Правда, приходилось заниматься этим тайком, поскольку никто никогда не признает женщину-художника, тем более если ей приходится еще и зарабатывать себе на жизнь.
— Ха! Что этот тупица понимает в живописи? — высокомерно заявил Барнард, прервав ее мысли.
— Очень много, и ты прекрасно знаешь об этом. Поэтому ты и относишь их к нему.
— Я их к нему не отношу! — возмутился Барнард.
— Извините, я ошиблась. Ты просто оставляешь их у черного входа той галереи, куда он всегда ходит.
— Но твои работы стоят того, чтобы о них знали, черт побери! Сколько раз я тебе об этом говорил?
— Что это вдруг все принялись указывать мне, что я должна делать? — Она театрально вскинула руки вверх: — «Элли, ты должна продать дом!», «Элли, ты должна выйти замуж!», «Элли, ты должна выйти замуж за меня!», «Элли, ты должна показать свои картины!» Бога ради, мне уже двадцать шесть лет! Я вполне взрослая, чтобы самой решать, что делать.
— Элли, да что ты в самом деле! — льстиво проговорил Барнард. — Конечно, ты взрослая и самостоятельная, кто в этом сомневается? Просто мы за тебя очень переживаем, вот и все. Мы любим тебя!
— Не надо говорить за других! Чарлз меня не любит.
— Черт побери, ты знаешь его много лет, и за все это время он только и делал, что просил тебя выйти за него замуж! А ты как уперлась с самого начала, так и талдычишь свое «нет» как заведенная! А парень-то все равно не отстает! Как же после этого можно говорить, что он тебя не любит?
— Можно! — И она отвернулась.
Барнард сказал правду. Чарлз преследовал ее уже несколько лет. Он был славным парнем, в его семье знали цену труду и работали не щадя себя, чтобы хоть как-то выбиться из нужды. Элли знала, что Чарлз по-своему любит ее, но не так, как хотелось бы ей. У нее вдруг заколотилось сердце. «Хочу, чтобы меня не только любили, но и ласкали, лелеяли», — подумала она, вспомнив, как Николас Дрейк провел рукой по ее щеке.
— Элли, милочка, у тебя сейчас просто плохое настроение. Почему бы тебе не подняться к себе и немного отдохнуть…
— Никакое у меня не плохое настроение! — выпалила она. — И я не хочу отдыхать! Ей хотелось жить. Наплевать на предусмотрительность и здравый смысл и пуститься в пляс прямо на Бродвее. Самой пойти и накупить красок и кистей, а не посылать за ними Барнарда. Войти в магазин, протолкаться к прилавку, подобрать свои любимые кисти, вдохнуть запахи лака и льняного масла. Ей хотелось провести рукой по еще не натянутым холстам. Встретиться с другими художниками. Может быть, зайти в близлежащее кафе, где собираются художники и ведут увлекательные разговоры об искусстве. Но больше всего ей хотелось писать картины и не прятаться. И чтобы ее живопись брала людей за душу.
— Элли, ты напрасно так тревожишься.
— Как же мне не тревожиться! Они называют мои работы скандальными и думают, что я мужчина. Все вокруг настолько заворожены всеми этими портретами и пейзажами, натюрмортами и охотничьими сценками, что моя живопись их раздражает! Господи Боже мой, я и думать боюсь, что произойдет, если до Эйбла Смайта дойдет слух, что М. М. Джей — женщина.
— Смайту никогда не узнать, кто ты.
Элли одарила Барнарда уничтожающим взглядом.
— Да откуда он узнает! — упрямо стоял на своем Барнард.
— Дай Бог, чтобы ты оказался прав. Она не представляла, как выпутается из скандала, который разразится, если станет известно, кто она такая. Те женщины, которые все же решались заниматься живописью, не поднимались выше старательных натюрмортов или акварелей с безобидными летними пейзажами. Они не писали скандальных картин. Но у нее никогда не лежала душа ни к натюрмортам, ни к пейзажам.
Элли направилась было к выходу, но тут же вернулась:
— И еще одно. Не вздумай утащить хоть еще одну картину у меня из комнаты, понятно? Барнард горестно покачал головой:
— Понятно. Но это такое расточительство, просто ужасное расточительство!
— Статьям надо положить конец, Барнард.
— Немного времени, и Эйбл Смайт напрочь обо всем забудет, можешь не волноваться, — недовольно пробормотал Барнард.
Элли, не ответив, снова пошла к двери, но тут из кухни появилась Ханна с непривычно хмурым видом.
— Вот утренняя газета, — коротко сказала она и бросила «Таймс « на стол. — Может, кто захочет глянуть на третью страницу.
Разрумянившийся от спора Барнард заметно побледнел. Элли застыла на месте. Бросив быстрый взгляд сначала на Ханну, а потом на Элли, Барнард торопливо схватил газету.
Элли просто не могла двинуться с места. «Еще одна статья?» — подумала она и почувствовала, как ее начала охватывать паника. Годами она жила со страхом в душе, что в любой момент может обнаружиться, что она дочь Гарри Дилларда. А теперь благодаря Барнарду с его тайными стараниями, пусть даже из добрых побуждений, она жила в страхе, что выяснится, кто же на самом деле скандальный художник М. М.Джей.
— И что там написано? — наконец выдавила она из себя, не горя желанием узнать.
Барнард улыбнулся, сложил газету и небрежно сунул ее под мышку.
— Да ничего особенного. Просто обсуждают одного художника, чьи картины могут тебя заинтересовать. Я уверен, что это и имела в виду Ханна. Верно, Ханна? — И, бросив многозначительный взгляд на женщину, он продолжил, не дав ей и слова вставить: — Да, совсем забыл, Элли! Я слышал, что в этот вторник у Грейди 0'Ши будет какое-то собрание.
— Ты все мне наврал, Барнард. У Барнарда вытянулось лицо, и он непроизвольно приложил руку к груди:
— Клянусь, я не лгу! Действительно, там будет собрание!
— Я не о собрании. Мне до него дела нет. Я хочу, чтобы ты отдал мне газету.
— Элли, ну что ты в самом деле… — растерянно протянул Барнард.
— Уволь меня от своих «в самом деле». Дай мне газету.
Барнард тягостно вздохнул и бросил на Ханну убийственный взгляд.
— Смотри на дело рук своих, женщина! — воскликнул он, протягивая газету Элли.
С бешено колотящимся сердцем она раскрыла ее на третьей странице. В глаза бросился аршинный заголовок: «Кто вы, М. М. Джей?»
Подписано не кем иным, как Эйблом Смайтом.
Элли вышла на улицу. Перчатки остались дома, новая шляпка из пестрых лент надета кое-как. Столько лет жить в относительном покое и безвестности, и вот на тебе! Все сразу — и дом, и статьи. За что?
