он ни разу не бывал у д'Альбонов. Сегодня они встретились совершенно случайно, но Эдуард был рад случаю переговорить с Морисом: они давно не виделись. С Мари он только раскланялся и выказал ей ровно столько же внимания, сколько и Катрин. Беседовал он только с Морисом: кроме давней дружбы, их снова соединили старые роялистские дела — те самые, из-за которых Эдуард когда-то был в тюрьме.
Виконт д'Альбон, тридцатидвухлетний капитан гвардии, поведал Эдуарду о письме, полученном от Ида де Невилля [5].
— Снова идут разговоры о возможной высадке герцогини Беррийской, — сказал Морис. — Теперь уже не в Нанте, а в Бордо. Я уверен, они рассчитывают на нас так же, как и в 1832 году [6].
Эдуард ничего не ответил, лицо его осталось равнодушным, так, что Морис вынужден был спросить прямо:
— Что вы думаете об этом? Вы всё еще наш или нет?
Граф де Монтрей заметил это «вы». Пожалуй, впервые Морис так к нему обращался. В сущности, Эдуарду были безразличны интересы Бурбонов и сражаться за них он желания не испытывал. Он вообще считал их дело проигранным. Но ему был в некоторой степени дорог Морис, а еще больше — память отца. Ответ, который он дал виконту, был продиктован не чувством, а долгом.
— Да, — сказал Эдуард. — Вы можете на меня рассчитывать, но, честно говоря, особого вдохновения вам от меня не добиться
— Я сам теряю это вдохновение, Эдуард. Но мы с тобой люди чести. Я лично для себя не вижу иного выхода. Я вырос среди роялистов, и отказаться теперь помогать герцогине — это значит предать. Видит Бог, Эдуард, я на многое способен, только не на это. Я знаю, что и ты тоже.
Эдуард ничего не ответил, глядя в сторону. Морис знал, что его друг не любит разговоров о чести, но его задевало это постоянное молчание. Граф де Монтрей словно отгородился от виконта стеной, и не было никакой возможности к нему пробиться. Теряя терпение, Морис сказал:
— Черт возьми, Эдуард, у тебя же с герцогиней Беррийской что-то было — это ни для кого не секрет. Говорят, что даже дочь, которую она родила в тюрьме, — в некотором роде от тебя…
— Оставим это, Морис.
— Я говорю не ради удовольствия посплетничать, я лишь хочу спросить — неужели даже из этих соображений ты не можешь проявить чуть-чуть рвения?
Эдуард неторопливо произнес:
— Рвения? Ради кого? Ради женщины, которая, взявшись за серьезное дело, не смогла обуздать свой жар даже на несколько месяцев и окружила себя целым сонмом любовников? Я не виню герцогиню. Она в своем роде великолепная женщина. Только уж слишком всё глупо получилось два года назад… Так ради чего же рвение? Кто доказал, что монархия нужна? Кто докажет, что Бурбоны не изжили себя? Кто, наконец, решил, что это мы должны бороться за монархию и навязывать Франции то, что хочется нам? Я верю в судьбу, Морис, — она сама всё поставит на свои места. И потом, почему я должен принимать в чем-то участие, если всё это мне безразлично? Что дает мне эта борьба — мне лично?
— Не пытайся меня уверить, будто ты хочешь иметь личную выгоду. Дело Бурбонов связано с идеалами.
Уж не хочешь ли ты сказать, что полностью их лишен?
Эдуард холодно взглянул на виконта и ответил:
— Да, Морис. Я их лишен. Тебе это странно? Уверяю, ты видишь перед собогг человека, полностью лишенного идеалов.
После такой отповеди разговор, так и не ставший откровенным, быстро увял. Они не понимали друг друга. Морис, досадовавший на друга, решил всё же извлечь из встречи пользу: ему надо было ехать в банк, а оставить жену и сестру одних на Елисейский полях было неудобно. Чтобы не сопровождать их домой самому, он попросил о том Эдуарда, и тот согласился. «Чего-чего, — подумал молодой д'Альбон, погоняя лошадь, — а манер и вежливости, к счастью, он пока не лишен. И всё-таки, черт знает что такое творится с Эдуардом!»
Катрин д'Альбон, когда рядом с коляской остался только граф де Монтрей, не выдержала. На минуту отступила даже робость перед свекровью.
— Господин граф, — сказала она, решившись, — я поведаю вам, быть может, семейную тайну, но, поскольку вы друг нашего дома, в этом нет ничего предосудительного. Представьте, все мы пребываем в замешательстве: на днях господин Монро, депутат и довольно известный фабрикант, сделал предложение нашей дорогой Мари. Что ему ответить? Знакомы ли вы с этим человеком? Вы знаете свет лучше, чем все мы.
Можно ли доверять господину Монро?
Эдуард поначалу взглянул на виконтессу несколько скучающе и равнодушно. В первые секунды его глаза оставались холодными, потом — замершая от страха Мари д'Альбон могла в этом поклясться, — в них промелькнуло удивление и даже сильное сожаление. Но то, что он ответил, повергло девушку в настоящий ужас.
— Я не знаю этого человека, — сказал Эдуард совершенно спокойно, — и советов давать не могу, но если у мадемуазель д'Альбон есть к нему сердечная склонность, мне кажется, колебаться долго не следует. Впрочем, я уверен, что в лице своей матери мадемуазель найдет более чуткого советчика.
Ответ был холоден и пуст — так, обыкновенная любезная фраза, не более, способ отвязаться от вопросов. Мари, онемев от того, что услышала, комкала в руках ткань кружевного зонтика. Эдуард не смотрел на своих спутниц, лицо его было задумчиво. В этот миг кавалькада из нескольких всадников расступилась, пропуская во второй ряд движения легкую изящную коляску. Взгляды всех мужчин были устремлены ей вслед, ибо пассажиркой в ней была женщина поистине ослепительная: еще очень юная, но высокомерная и дерзкая, на тонком прекрасном лице которой горели огромные зеленые глаза — настоящие изумруды; ее рука в перчатке сжимала серебряный хлыст, из-под изящных складок золотисто-коричневой бархатной юбки были видны точеные ступни, обутые в черные легкие туфли на каблучках.
Катрин д'Альбон, поневоле забывая о золовке, взглядом проводила коляску и задала вопрос, волновавший многих:
— О Боже, кто она?
Эдуард де Монтрей без всякого выражения ответил:
— Адель Эрио, сударыня. Содержанка князя Тюфякина.
Катрин ахнула, понимая, о какой недостойной особе она заговорила. Непонятная тоска на миг сжала ей грудь, так, будто только что проехавшая падшая женщина могла причинить ей какой-то вред, но, вспоминая о Мари, молодая виконтесса справилась с тревогой, а вскоре и забыла о ней. Уж слишком она была беспричинна.
Это действительно была Адель. В течение почти часа она, остановив экипаж позади семейства д'Альбонов, наблюдала за маневрами Эдуарда. Честно говоря, ничего особо подозрительного не было;
