– Ты знаешь эту женщину? – спросила я.
– Нет.
– Тогда почему ты поздоровался с ней как со старой знакомой?
– Потому что я не прочь познакомиться с ней поближе. Я задумалась.
– Очень странно. А если она не захочет? Она же не знает ни тебя, ни твоей семьи. Вдруг ты плохой человек? Неужели, так принято вести себя в цивилизованном мире?
– Да.
– О! А я стану цивилизованной, мсье Сет? Ты научишь меня?
– Я-то нет, но этим займется другой человек. Помолчи, мы уже почти приехали.
Наконец наш экипаж остановился перед высоким белым домом на рю де Вожирар, неподалеку от Люксембургского сада. Сет нацарапал что-то на листке бумаги и сунул его мне в руку.
– Отдашь лично хозяйке дома, мадам Морней. Теперь можешь идти, цыганочка. Прощай!
Экипаж тронулся с места, и я услышала веселый смех Сета Гаррета.
Глава 4
Я СТАНОВЛЮСЬ ОБРАЗОВАННОЙ
– Ах, вот она какая, маленькая цыганка Сета. – В гостиной мадам Одетты Морней раздался серебристый женский смех. – Подойди поближе, девочка, я хочу на тебя посмотреть.
Я медлила.
– Иди сюда, Рони, – сказала мадам Одетта, махнув рукой, – делай, как тебя просит Симона.
Я подошла к софе.
Симона Галлиер была олицетворением парижской красотки сороковых годов: маленькая, худенькая и холодная, как фарфоровая куколка. Ее светло-каштановые волосы были гладко зачесаны на затылке, а над ушами спадали каскадами причудливых завитков. Прическа казалась простой на вид, но парикмахеру наверняка потребовалось не меньше трех часов, чтобы добиться такой очаровательной небрежности. У Симоны были зеленые глаза, бледная кожа и капризный ротик, который, когда она дулась (что случалось весьма часто), был похож на спелую ягоду. Ее персикового цвета утреннее платье с длинными рукавами было настоящим шедевром портновского искусства. Белоснежные кружева пенились на груди и на манжетах, а маленькие черные бархатные банты, приколотые на талии и на плечах, подчеркивали все линии ее стройной, затянутой в корсет прелестной фигурки.
Я с болью осознавала, как жалко, должно быть, выгляжу рядом с этим совершенным созданием. За те четыре месяца, что я провела в Париже, я выросла на два дюйма, но совсем не поправилась и выглядела долговязой и неуклюжей. Простое черное платье было мне мало, и мои щиколотки и запястья некрасиво выглядывали наружу. Две тяжелые косы свисали до талии. Белый передник и манжеты уже помялись и испачкались, хотя они были чистыми и выглаженными еще час назад.
Я застенчиво остановилась перед изысканной, надушенной куколкой на софе, ненавидя ее за то, что она разглядывает меня, будто лошадь на ярмарке. И все же я не в силах была отвести глаз от Симоны. Я хотела знать как можно больше о женщине, которая с такой фамильярностью говорила о Сете Гаррете.
– Моя дорогая Одетта! – воскликнула в конце концов Симона, поднося свою изящную ручку к щеке и изображая ужас. – Она такая огромная! Эти русские цыгане, должно быть, племя гигантов. К тому же она, наверное, ест, как лошадь.
– Она еще ребенок, – возразила мадам Одетта, – и хороший аппетит естественен в ее возрасте. Что касается внешности… ну, ты тоже не отличалась особой красотой, когда тебе было четырнадцать. – Мадам Одетта поправила свои ярко-рыжие волосы и бросила выразительный взгляд на молодую женщину. Я заметила, что мадам смотрит на талию Симоны, которая, даже немыслимо стянутая корсетом, все же была не такой тонкой, как ее собственная.
– Я всегда была красива! – капризно объявила Симона. – И мужчины всегда меня обожали, даже ребенком. Ты и представить себе не можешь, сколько я в этом году получила предложений руки и сердца. Это было так скучно.
– И от Сета Гаррета? – холодно поинтересовалась мадам Одетта.
Я навострила уши. Женщины не обращали на меня внимания, словно я была частью обстановки.
Симона порозовела.
– Конечно, – сказала она, слегка запинаясь, – особенно от Сета.
– Да, он такой настойчивый любовник, – согласилась мадам Одетта. – Такой настойчивый, что пробыл в Париже всего неделю в марте, прежде чем отправиться неизвестно куда. Наверное, он тогда же и сделал тебе предложение, да?
– Ты знаешь, каким он бывает занудой, – фыркнула Симона. – Таким упрямым. Правда, мы слегка поссорились, когда он вернулся из России.
– Я что-то слышала об этом. – Мадам Одетта обмахнулась веером. – Когда он вернулся и обнаружил, что ты живешь в его доме, то вышвырнул тебя за дверь вместе со всеми пожитками.
– Ложь! – горячо возразила Симона. – Представить себе не могу, кто распространяет такие гадкие слухи!
– Возможно, кто-то из толпы, которая собралась поглазеть на столь забавное зрелище, – предположила мадам Одетта.
– Ты же знаешь, сколько у меня врагов. – Симона со стуком захлопнула веер. – Естественно, все эти женщины ревнуют, они сами хотели бы заполучить его. Удивляюсь тебе, Одетта. С каких это пор ты прислушиваешься к глупым сплетням?
– Покинув сцену, я стала больше интересоваться человеческой природой, – промурлыкала мадам Одетта. – Ты должна простить маленькую слабость старой женщине, дорогуша. Вспомни, я в два раза старше тебя.
Я взглянула на Симону, которая стиснула зубы от злости. Едва ли это утверждение мадам было верным. Недавно я подслушала, как Мари-Клэр, горничная мадам Одетты, говорила кухарке, что «старой перечнице» по меньшей мере семьдесят пять.
– Ты сама поймешь, – продолжила мадам Одетта, – всего через несколько лет, как с возрастом меняются взгляды человека на жизнь. Рони, не стой столбом и принеси чаю.
Я подпрыгнула от неожиданности.
– Что? Чай? О да, чай!
– Да… что? – многозначительно переспросила мадам. Я немного подумала.
– Да… мадам. – Я склонилась в неуклюжем реверансе и неспешно, как меня учили, вышла из комнаты. При этом я споткнулась о низенький столик, оглянувшись на захихикавшую Симону. Я вспыхнула и с этой минуты еще больше возненавидела ее.
Закрыв за собой дверь, я прислушалась.
– Ну, Симона, – с глубоким вздохом произнесла мадам Одетта, – если бы ты знала, что мне пришлось пережить. Ты бы видела эту девчонку в первый день, когда Сет оставил ее у меня. Шокирующее, просто шокирующее зрелище. Грязная, худая, как палка, со впалыми щеками, огромными глазами и колтуном на голове. А как она вопила, когда кухарка швырнула ее обноски в огонь. Словно ее убивали! Она не дает обрезать ей волосы, отказывается спать на простынях, не хочет есть молоко и яйца. Ужасные привычки. Я уже не говорю о том, что она не умеет прилично изъясняться по-французски. Впрочем, она старается. Когда эта глупая корова Полетт забеременела и вынуждена была вернуться домой в деревню, я начала готовить из Рони горничную.
