Он медленно продвинул свою руку еще выше, к ее колену. Он почувствовал, как она напряглась, когда он дотронулся до самого чувствительного места у нее под коленкой, но она не вскочила в негодовании и не потребовала, чтобы он прекратил. Вместо этого он услышал, как она сонно пробормотала:
— Перестаньте щекотать.
Раздраженный тем, что она приняла его ласку за щекотку, он взялся пальцами за ее колено. Что она теперь скажет? Ничего…
Его рука скользнула по ее ноге вниз, потом вновь двинулась выше, и он понял, что удовольствие от его прикосновения испытывает не он один. Наложенный им на себя обет воздержания готов был вот-вот рухнуть. Когда он начал массировать мягкую шелковистую кожу ее икры, она издала глубокий чувственный вздох.
Он задержал дыхание, приказывая себе не продвигать руку за пределы колена, туда, где он ощутит еще более мягкую, неотразимую плоть ее бедра. Он посмотрел ей в лицо, надеясь, что выражение ее лица запретит ему двигаться дальше. То, что он увидел, было совсем не то, чего он ожидал.
Она лежала, запрокинув голову, губы ее раскрылись, щеки и шея порозовели от желания. Глаза были закрыты, словно она не могла взглянуть на него и признать, что она ощущает. Он прижал ладонь к нежной округлости ее колена, почувствовал ускоренное биение ее пульса, отдающего эхом его возбуждения.
Не отводя глаз от ее лица, он еще раз провел рукой вдоль ее ноги, коснулся колена и стал продвигаться выше.
Филадельфия не знала, когда она перестала расслабляться и вместо этого стала чувствовать растущее в ней напряжение. Она находилась на грани между сном и бодрствованием, испытывая приятное ощущение от прикосновения его рук к ее коже.
Ее дыхание участилось. Филадельфия чувствовала ускоренное биение своего сердца. Внезапно она поняла, что он уже не снимает ее боль, а намеренно вызывает совсем другое ощущение, совершенно необъяснимое, какого она никогда раньше не испытывала. Но при этом она не была уверена, что ей хочется, чтобы он прекратил.
Стук в дверь пробудил ее, оборвав тайное наслаждение. Филадельфия широко раскрыла глаза и встретила взгляд Акбара. Его черные глаза были так напряжены, что на какое-то мгновение она подумала, что видит в них отражение тайного наслаждения, заставившего трепетать ее тело. С чувством острого стыда она отвела свой взгляд. Филадельфия почувствовала, как его рука выскользнула из-под ее юбки, и ощутила, как стыд перерос в отвращение к самой себе. Она лежала, как лежат распутные женщины, наслаждаясь его ласками, и он знал это!
Филадельфия откинулась на подушки, пытаясь скрыться от его всепонимающего взгляда. Даже если она отодвинет свои ноги, ее ляжки будут дрожать, сохраняя память о его руках.
— Завтрак, мисс! — раздался голос за дверью.
— Сейчас! — Эдуардо проворно вернул повязку на место, проклиная обстоятельства, заставившие Филадельфию отшатнуться от него, и пошел открывать дверь. Он не знал, что стал бы делать дальше, — нет, это неправда. Он точно знал, что хотел сделать. Эдуардо чувствовал, как трепетала она, когда он ласкал ее, и знал, какое это редкое наслаждение терять контроль над собой. Он, Эдуардо Доминго Ксавьер Таварес, хозяин своих чувств и действий, знал, что такое ускользающий момент нерешительности. Для него такие моменты были дороже бриллиантов, ценнее золота и гораздо опаснее укуса пираньи.
— Я уже хотела позвать мистера Хоббса, дворецкого, — сказала горничная, когда Эдуардо распахнул дверь. — Подумала, что ваша хозяйка заснула.
— Мемсаиб не повышает голос, чтобы отвечать прислуге, — строго сказал он, забирая у нее поднос. — Можешь идти.
— В моем доме приказываю только я. — Эдуардо поднял глаза и увидел в дверях миссис Ормстед. — У тебя отвратительные манеры, Акбар. Ты должен извиниться передо мной.
Низко склонившись в поклоне, чтобы скрыть улыбку, он приветствовал старую даму.
— Тысяча извинений, мемсаиб Ормстед. Пусть жала тысячи пчел вопьются в мои глаза, если я еще раз оскорблю вас.
Миссис Ормстед обернулась к горничной.
— Ты слышала? Несколько преувеличено, но смысл мне нравится. Можешь рассказать об этом инциденте внизу и сказать, что я от всего сердца одобряю подхалимский тон этого извинения. Я хотела бы, чтобы этому примеру следовали и другие. А у тебя что, нет никаких дел?
— Да, мэм, — горничная поклонилась и исчезла.
Гедда, довольная, смотрела ей вслед.
— Хотела бы я обладать ее проворством.
Она повернулась к своей больной гостье, которую в этот момент Акбар усаживал в постели, чтобы она могла позавтракать.
Когда Гедда поднималась по лестнице вслед за горничной, она ожидала застать свою гостью одну. Обнаружить здесь Акбара оказалось для нее весьма удивительным. Она навострила взгляд, заметив, что молодая женщина избегает встречаться глазами со своим слугой, когда он прошептал ей что-то по-французски. Она отвернулась от него, словно в смущении или чувствуя себя обманутой.
«А у этого мужчины, — подумала Гедда, — отличная фигура». С этими широкими плечами и узкой талией он напоминал ей молодых кавалеров, которые ухаживали за ней, когда она была на сорок лет моложе. Эта мысль удивила ее. На самом деле у Акбара фигура гораздо более молодого мужчины, чем заставляют его выглядеть седые бакенбарды.
Гедда улыбнулась своим своенравным мыслям. Глупость. Совершенная глупость. За последние двенадцать часов она ловила себя на том, что думает о вещах, о которых не думала или не позволяла себе думать уже многие годы. Это, наверное, потому, что под ее крышей оказалась девушка. Молодость нарушает спокойствие, мир и приводит в смятение людей пожилых. Она далека от треволнений молодости, однако что-то здесь происходит. Любопытство давно перестало терзать ее, но здесь была загадка, которую стоило разгадать.
Неожиданно она передумала сказать то, с чем пришла.
— Доброе утро, мадемуазель Ронсар, — сказала она. — Дитя мое, вы выглядите как пиво трехдневной давности. Вы плохо спали?
Филадельфия улыбнулась ей.
— Bonjour[6], мадам Ормстед. Мне очень жаль, что я не могу встать, чтобы поприветствовать вас должным образом.
— Если бы вы были в состоянии проделать это, вы не лежали бы здесь, — суровым голосом сказала хозяйка дома. — Почему вы не позвонили, чтобы вам принесли снотворные пилюли? Вы упустили прекрасную ночь. Я спала, как убитая, что весьма существенно для дамы моего возраста.
Филадельфия не намерена была смеяться, но сдерживаемая боль и возбуждение неожиданно вырвались наружу, и она разразилась громким смехом, который невозможно остановить.
