Сияющая Мели приносит мне записочку от Марселя с благодарностью за возвращенный бумажник!
Спасибо, дорогая, я ничуть не был обеспокоен (да уж, чёрт побери!), зная, что бумажник в ваших милых ручках, которые я нежно целую, умеющая хранить тайну Клодина.
«Умеющая хранить тайну Клодина». Это может быть и иронией, и просьбой молчать.
Папа работает с господином Мариа; это означает, что он доводит до изнеможения несчастного малого, заставляя его перетаскивать с места на место все свои книжки. Сначала он сам, подкрепляя себя страшными ругательствами, прибил двенадцать полок к стене библиотеки, двенадцать полок, предназначенных для книг в восемнадцатую долю листа большого формата – 56x72. Превосходная работа! Только вот, когда тихий, преданный, по уши в пыли господин Мариа захотел расставить эти фолианты, он обнаружил, что папа ошибся на сантиметр, размечая расстояние между полками, и книги не могут на них стоять прямо. Так что приходилось отрывать от стены все эти проклятые доски, кроме одной. Нечего сказать, хорошо помогли папины «Чёрт побери!» и «Разрази меня гром». Меня просто сразила эта катастрофа. А господин Мариа в своём божественном терпении только проговорил:
– О, это ничего, мы просто немного раздвинем одиннадцать полок.
Сегодня я получила огромный пакет прекрасных шоколадных конфет, само собой, с письмом от моего кузена Дядюшки:
Мой милый прелестный дружок, ваш старый дядюшка нашёл себе сегодня замену в виде этого пакета, и, надеюсь, вы об этом не пожалеете. Я на недельку или дней на десять уезжаю по делам. По моему возвращению, если вам будет угодно, мы сможем изучить множество других развлекательных и плохо проветриваемых заведений. Проявите заботу о Марселе, он – без всяких шуток – немало выигрывает от общения с вами. Целую с дядюшкиной нежностью ваши ручки.
Ну так вот – без всяких шуток, – я предпочла бы Дядюшку, а не шоколад. Или лучше – и Дядю, и шоколад. Впрочем, конфеты потрясающие. Люс продалась бы за половину этого пакета. Постой, Фаншетта, если ты хочешь, чтобы я тебя пристукнула, можешь продолжать в том же духе! Это маленькое чудовище очень ловко засунуло в открытый пакет свою лапу на манер ложки; однако получит она лишь половинки шоколадных бомбочек, да и то, когда я толстым концом нового пера извлеку из них сливочную начинку.
Я не видела Марселя два дня. Я немного стыжусь того, что мне лень навещать тетушку Вильгельмину, и сегодня я иду туда, не испытывая особого воодушевления, хотя и принарядилась для этого. Я очень люблю свою облегающую костюмную юбку и блузку из блёклого голубого зефира, благодаря которой кожа моя кажется оранжеватой. Перед тем как отпустить меня, папа торжественно изрёк:
– Скажи моей сестрице, что у меня работы выше головы и не остаётся ни минуты свободного времени, чтобы ей, чего доброго, не вздумалось надоедать мне дома! А если на улице к тебе будет проявлено недостаточное уважение, несмотря на твой юный возраст, засади им хорошенько кулаком прямо в морду!
Снабжённая этими мудрыми советами, я засыпаю во вполне пристойном и зловонном омнибусе «Пантеон—Курсель» на целых сорок минут и пробуждаюсь лишь на конечной остановке, на площади Перейр. Чёрт побери! Не так уж часто со мной случается подобная глупость! Мне приходится возвращаться пешком на проспект Ваграм, где недоброжелательная горничная, осуждающе взглянув на мои короткие волосы, сообщает, что «госпожа только что вышла». Вот удача так удача! Я, не задерживаясь, проворно «скатываюсь» по лестнице без помощи лифта.
Парк Монсо со своими нежно-зелёными лужайками, окутанными туманной водяной завесой от поливальных вертушек, притягивает меня, точно лакомый кусочек. Здесь гораздо меньше детей, чем в Люксембургском саду. Это намного лучше. Но зелёные лужайки подметают, будто паркет! Всё равно, меня завораживают деревья, а нагретый влажный воздух, который я вдыхаю полной грудью, совсем разморил меня. Всё-таки парижский климат слишком тёплый. Какая это прелесть – задумчивый шелест листвы!
Я опускаюсь на скамейку, но старый господин, по усам и волосам которого словно прошлась кисточка с лаком, теснит меня, упорно стараясь сесть на подол моей юбки и тыча мне в бок локтем. Обозвав его «старой перечницей», я с достоинством удаляюсь, чтобы пересесть на другую скамью. Какой-то телеграфистик – что это он тут делает? – попеременно прыгает то на одной, то на другой ножке, гоня перед собой плоский камешек, останавливается, смотрит на меня и кричит:
– У-у-у! Какая ты гадкая! Хочешь, укройся в моей постели!
Да! Тут явно не пустыня. О, почему не сижу я в тени Фредонского леса! Я устраиваюсь на стуле и, прижавшись спиной к дереву, задрёмываю, убаюканная поливальными вертушками, струйки которых барабанят по широким листьям клещевины.
Жара гнетёт меня, она расслабляет, совершенно расслабляет. Эта дама, семенящая по дорожке, довольно мила, только ноги слишком короткие; впрочем, в Париже у трёх четвертей женщин низкий зад. До чего ж нелепо, что этот Дядюшка взял да и уехал как раз теперь, когда я его так люблю. У моего Дядюшки… глаза совсем молодые, несмотря на появившиеся гусиные лапки в уголках, и такая очаровательная манера наклоняться ко мне, когда он говорит. Усы у него того прелестного тона, какими бывают волосы у стареющих блондинов. Он отправился в деловую поездку! В деловую или ещё какую. Мели, у которой глаз намётанный, сказала мне, когда я поинтересовалась её впечатлением:
– Твой дядя, моя козочка, красивый мужчина. Наверняка во всём мастак.
Этот поборник долга, должно быть, «бегал по бабам». Хорошенькое дело!
На маленькой женщине, что проходит мимо… так хорошо сидит юбка. Её походка… её походка мне знакома. И эта круглая щёчка, обрамлённая тонким пушком, серебрящимся в солнечных лучах, тоже мне знакома… А этот мягкий короткий носик, чуть высокие скулы… Сердце моё готово выскочить из груди. Одним прыжком я настигаю её и кричу во весь голос: «Люс!»
Невероятно, но это и в самом деле она! Её малодушие сразу же убеждает меня в том: заслышав мой крик, она храбро отпрыгивает назад и закрывает локтем глаза. Моё волнение сменяется неудержимым нервическим смехом; я хватаю её за руки; её личико с узкими, вытянутыми к вискам глазами, заливается краской до самых ушей, потом она внезапно бледнеет; наконец, она вздыхает:
– Какое счастье, что это ты!
Я всё ещё держу её за руки и не перестаю удивляться. Как только мне удалось её узнать? Эта щупленькая девчушка – которую я всегда видела в чёрном шерстяном переднике, в остроносых сабо или в крепких башмаках со шнурками, которая не знала иного головного убора, кроме красного капюшона, ходила с косой по будням и закалывала её в пучок по воскресеньям, – эта Люс одета сейчас в костюм, сшитый лучше моего, из лёгкого чёрного сукна с белой искоркой, в блузку цвета чайной розы из мягкого шёлка, в коротенькое болеро поверх неё и в шляпку на конском волосе, украшенную букетиком роз, которые она, чёрт возьми, покупала не за 4 франка 80 сантимов! Есть, конечно, фальшивые нотки, не заметные с первого взгляда: нескладный корсет, слишком жёсткий и недостаточно изогнутый; волосы слишком прилизаны, им не хватает воздуха, и слишком тесные перчатки. Её размер – пять с половиной, а она наверняка натянула пятый.
