– Какое счастье, что это ты!
Я всё ещё держу её за руки и не перестаю удивляться. Как только мне удалось её узнать? Эта щупленькая девчушка – которую я всегда видела в чёрном шерстяном переднике, в остроносых сабо или в крепких башмаках со шнурками, которая не знала иного головного убора, кроме красного капюшона, ходила с косой по будням и закалывала её в пучок по воскресеньям, – эта Люс одета сейчас в костюм, сшитый лучше моего, из лёгкого чёрного сукна с белой искоркой, в блузку цвета чайной розы из мягкого шёлка, в коротенькое болеро поверх неё и в шляпку на конском волосе, украшенную букетиком роз, которые она, чёрт возьми, покупала не за 4 франка 80 сантимов! Есть, конечно, фальшивые нотки, не заметные с первого взгляда: нескладный корсет, слишком жёсткий и недостаточно изогнутый; волосы слишком прилизаны, им не хватает воздуха, и слишком тесные перчатки. Её размер – пять с половиной, а она наверняка натянула пятый.
Но чем объяснить всё её великолепие? Не иначе как моя милая подружка предаётся весьма прибыльному беспутству. До чего, однако, она свежа и юна – и без рисовой пудры, без накрашенных губ!
Невозможно стоять вот так лицом к лицу, молча глядя друг на друга. И Люс наконец говорит:
– О, ты отрезала волосы!
– Да. Я кажусь тебе уродливой, не так ли?
– Нет, – нежно отзывается она. – Ты не можешь быть уродливой. Ты выросла. Ты такая пригожая, стройная. Ты меня больше не любишь? Да ты меня и прежде почти совсем не любила!
Она сохранила свой френуазский выговор, и я, как заворожённая, вслушиваюсь, ловлю звуки её немного тягучего и нежного голоса. Я гляжу на неё и вижу, как её зелёные глаза непрестанно меняют свой оттенок.
– Не об том сейчас речь, поганка ты этакая! Почему ты здесь и почему такая красивая, чёрт тебя побери? Шляпка у тебя прелестная, только надвинь её чуточку вперёд. Ты здесь не одна? Твоя сестра тоже приехала?
– Нет, её тут нет и в помине! – отвечает, лукаво улыбаясь, Люс. – Я всё бросила. Долго рассказывать. Я хотела бы всё тебе объяснить. Так только в романах бывает, знаешь!
В голосе её слышится непонятная мне гордость; я не выдерживаю.
– Но расскажи же мне всё, мой молочный поросёночек! Весь день в моём распоряжении.
– Вот здорово! Может, ты зайдёшь ко мне, ну пожалуйста, Клодина!
– Но при одном условии: я там никого не встречу? – Никого. Но идём же, идём быстрее, я живу на улице Курсель, в трёх шагах отсюда.
В мыслях моих полная путаница, я иду за Люс, искоса на неё поглядывая. Она не умеет изящно приподнимать свою длинную юбку, шагает, чуть вытянув вперёд голову, словно боится, что у неё вот-вот слетит шляпка. О, насколько же более трогательной и своеобразной выглядела она в своей шерстяной юбке до щиколоток, с полураспущенной косой, тоненькими ножками, то и дело вылезавшими из сабо. Нет, она вовсе не подурнела! Я замечаю, что переменчивый цвет её глаз, её свежесть производят впечатление на прохожих. Она это знает и великодушно строит глазки всем встречным и поперечным. До чего это забавно, Господи, до чего забавно! Я словно попала в какой-то нереальный мир.
– Погляди-ка на мой зонтик от солнца, – обращается ко мне Люс. – Глянь-ка, ручка из чистого хрусталя. За него пришлось отдать пятьдесят франков, старушка моя!
– Кому?
– Погоди, я тебе всё расскажу. Станем танцевать от печки.
Я обожаю эти местные обороты. Местный выговор, так противоречащий её шикарному костюму, звучит особенно выразительно! Я понимаю, почему моего «племянника» Марселя порой внезапно одолевает смех.
Мы переступаем порог какого-то нового дома с нагромождением белых скульптур и балконов. Нас возносит наверх просторный, весь в зеркалах, лифт, с которым Люс управляется с боязливой почтительностью.
К кому она меня ведёт?
Она звонит в дверь квартиры на последнем этаже – значит, у неё нет ключа? – и быстро проходит мимо чопорной горничной, одетой на английский манер в чёрное платье со смешным передничком из белого муслина, таким же крошечным, как костюм негра, а как вы знаете, вся его одежда состоит из маленького квадратика плетёной из дрока материи, подвешенного на шнурке под животом.
Люс поспешно открывает одну из дверей в передней; я следую за ней по белому коридору с тёмно-зелёным ковром; она открывает ещё одну дверь, чуть отступает в сторону, давая мне пройти, закрывает дверь и бросается в мои объятия.
– Люс! Может, задать тебе хорошенькую взбучку? – говорю я, стараясь, хоть и с большим трудом, восстановить свою прежнюю власть над ней, потому что она крепко сжимает меня в своих объятиях, уткнув свой холодный нос мне в шею над ухом.
Она откидывает голову и, не разнимая рук, с непередаваемым выражением счастливой покорности, отзывается:
– О, да! Поколоти меня немножко!
Но у меня уже нет – а может, пока ещё нет – охоты поколотить её. Не станешь же колотить кулаками по костюму в четыреста франков, да и жалко было бы здоровой затрещиной смять прелестный букетик роз на шляпке. Расцарапать ей ручки? Конечно, можно… но она всё ещё не сняла перчатки.
– Клодина!.. О, ты меня больше не любишь!
– Я не могу тебя любить вот так, по приказу. Я должна знать, с кем имею дело! Эта блузка не выросла сама собой у тебя на спине, ведь так? А эта квартира? «Где же я? Это чудо, друзья, иль мечты волшебство?», как поёт дылда Анаис голосом, от которого сводит скулы.
– Это моя спальня, – елейным голоском заводит Люс. Она немного отстраняется от меня, чтобы дать возможность восторженно полюбоваться окружающей обстановкой.
Слишком богатая, но не слишком безвкусная спальня. К примеру, хорошие обои! Белый лак – увы! – но вот стулья и панели на стенах затянуты фисташкового цвета бархатом с рисунком рококо, думаю, копия Утрехта, это ласкает глаз и оживляет цвет лица. Кровать – ах, какая кровать! Не в силах удержаться, я измеряю её ширину, раскинув руки… Больше полутора метров, сударыня, больше полутора метров, говорят вам, по меньшей мере трёхспальная. Красивые камчатные занавеси фисташкового цвета на двух окнах, трёхстворчатый зеркальный шкаф, небольшая люстра на потолке (вид у неё какой-то дурацкий, у этой люстры) и большое глубокое кресло у камина, обитое шёлком в белую и жёлтую полоску, и Бог знает что ещё!
– Люс! Является ли всё это плодами бесчестья? Ты прекрасно знаешь, «этими обманчивыми плодами, оставляющими на губах вкус пепла», если верить нашей старой книге «Образцы нравственности».
– Ты не видела самого прекрасного, – говорит Люс, не отвечая на мой вопрос. – Взгляни!
Она открывает дверь в лепных гирляндах.
– Это туалетная комната.
– Спасибо за разъяснение: а то я могла бы подумать, что это молельня мадемуазель Сержан.
