Да, для тебя, венецианец, любовные радости длились всю жизнь. Ты никогда не видел мрачного лика любви, ее трагического близнеца. Тогда, как в сердце португальской монахини, в сердце кавалера де Грие, в сердце Фортунио, даже в тревоге Дон Жуана мы чувствуем это великое разочарование тех сердец, которые не в силах заставить другое любимое сердце биться одним биением с ними. Ты получил от судьбы неуязвимый дар молодости и невозможности страдать. Ты один среди смертных не вкусил от древа страдания, у тебя одного нет Ахиллесовой пяты.
О, венецианец! О, соблазнитель! Ты имел все, чего желал — больше того, ты желал того, что имел. И в этом все твое обаяние.
Ни в каком другом существе так побеждающе не утверждается жизнь. Сочинители романов никогда не создавали персонажа, который больше тебя мог бы придать вкуса и интереса существованию. Никакой герой романа, никакой Жюльен Сорель не сумеет идти таким прямым путем в своей жизни, как шел ты. О, конечно, Стендаль может любить тебя! Конечно, Ницше сможет открыть в тебе эту смелость и это отсутствие сентиментальности, которыми он хочет одарить измученную вселенную. Ты получил от богов — или от случая, в который ты особенно верил, — великолепный дар владеть собственным сердцем.
И эта твоя безнравственная жизнь, жизнь без предрассудков, без сдержанности, исключительно по воле пылкой фантазии, жизнь, в которой ты позволял пышно расцветать всем твоим желаниям, в которой ты вершил судьбы по своему капризу — это в сущности, глубоко нравственная жизнь, это жизнь, которую следовало бы давать в руки детям, чтобы научить их не страдать.
Конечно, Казанова, ты вовсе неопасен. Ты, может быть, и хотел бы быть опасным, но ты неопасен, ты не волнуешься и не волнуешь. Ты знал и побеждал все трудности жизни, ты бежал из тюрьмы, ты дрался на поединках, а твои мемуары даже в самых рискованных местах остаются только великолепной забавой, романом приключений, романом плаща, шпаги и любви — вроде «Трех мушкетеров» наслаждения… Вот почему мы и возвращаемся к ним постоянно и без страха всякий раз, что мы хотим получить от жизни лучезарное впечатление и увидеть любовь без скорби. Чудесный фокусник любви, забавляющий чувство, у которого мы никогда не найдем ужасов, отчаяния и болезней нашего собственного сердца.
* * *
К чему даже шепотом говорить о том, чего тебе недостает, если ты сам об этом не подозревал, так как каждый раз ты был уверен, что любишь, часто был убежден, что ты плачешь, и не знал, что ты никогда не исчерпал слез до дна! В твоем поединке с жизнью ты всегда был победителем… И в наших завистливых глазах самая беззаботность твоего счастья составляет его главное очарование.
К чему сравнивать твой оптимизм с пессимизмом Дон Жуана? К чему мерить тебя по этому великому образцу? В тебе нет ничего от этого морального революционера, этого ненасытно голодного, отчаявшегося идеалиста. Для тебя, Казанова, стол всегда накрыт, на скатерти всегда фиалки, и ты уезжаешь всегда довольный…
Прощай, венецианец. Ты вечно сохранишь свой камзол, вышитый розами, свою бессмертную молодость — как все, кто не знал страданий. Ты можешь даже прервать свои странствия по миру, не боясь испугаться самого себя. В библиотеке замка Вальдштейн, населенной книгами, освещенной ярким огнем камина, когда в вечерних сумерках вокруг тебя будут реять образы твоей прошлой молодости, ни один из них не вызовет у тебя угрызений совести. Даже если ты увидишь маленькую Заиру и ее помертвелое личико дикарки, даже если она прошепчет тебе на ухо о своей печали, о своей любви, теми несколькими итальянскими словами, которым ты научил ее, ты не поверишь в ее печаль.
В те минуты, когда я страдал, когда мое сердце было невыносимо мне самому, в те минуты, когда я чувствовал, какие поражения готовит мне чрезмерная чувствительность, я возвращался к тебе, как больной едет в Неаполь, в веселый край солнца и света и испытывает некоторое облегчение в этой атмосфере счастья. Сын Венеции и Венеры, неутомимый любовник, рожденный от танцовщицы, ученик Вольтера — ты мне приводишь на ум не Венецию, но именно этот беспечальный Неаполь, готовый, по словам Мюссэ, «отдать и красоту, и славу за апельсин!»
Я люблю тебя, как бедный Ницше, который, отгоняя от себя отчаянные жалобы Изольды, любил солнечные кастаньеты Кармен, и цеплялся за них…
Так, непобедимый, ты всегда будешь увлекать меня за собою на твоей гондоле, не сознающей, сколько сердец ты вырываешь у жизни.
Я завидую тебе, Казанова! Когда я слишком много вкушаю от тех дорогих, но ядовитых книг, где я опьяняюсь собственными чувствами, где я слишком много нахожу братских страданий — я бегу к твоим мемуарам, и то яркое солнце, что вечно освещает их, оживляет мою усталую душу. Прощай, моя печаль! Вот целый волшебный мир — такой бодрящий. Тут и серенады, и казино, и гондолы, в которых поют, и монастыри, в которых любят. Вот маски из черных блонд. Вот домино из лилового атласа! Вот монахиня из Мурано, в розовом наряде, расшитом золотом, в туфельках с бриллиантовыми пряжками, проходящая мимо гондольера к той статуе, которую она видела только на гравюре.
Излечивайся, выздоравливай, мое сердце!
Вот гроза, разражающаяся только для того, чтобы глупенькая новобрачная упала в твои объятия… Вот кровать в гостинице, где вздыхает Лукреция рядом с Анжеликой… Вот лицо Беллино, слишком красивое для мужчины… Вот три девицы, представленные синдиком, три жемчужины красоты, которым ты даришь три золотых шарика! Вот мадам Барэ, торгующая шелковыми чулками и своей красотой! Вот Нанетта и Мартон. Вот сани, уносящие Протэ… Вот лачужка маленькой дикарки… Вот он, тот, который никогда не встречался с горем, никогда не страдал от разлуки… Вот они, утра на Исхии, где воздух так легок, что весь пронизан счастьем. Вот вся жизнь, сквозь розовую призму! Вот судьба под легкомысленной маской.
Казанова, Казанова! Всякий раз, расставаясь с тобою, я испытываю огорчение. Может быть, ты был величайшим мудрецом, о, мой очаровательный безумец? Может быть, ты постиг судьбу единственно правильным способом, ты, на все, что в ней могло быть смертельного, набросивший свое розовое домино? Если бы ощущать длительный энтузиазм, мне кажется в некоторые минуты, что я ощущал бы его от твоего присутствия. Как! Ни одной минуты сомнения! Ни одного часу страха! Вечное обновление! Счастлив тот, кто удовольствовался обладанием «всем»! Блажен атеист, никогда не страдавший от своего неверия! Счастлив смертный, которому довольно было этого мира!
…Увы… я хорошо знаю, какой поэзией можно обвеять собственное страдание! Но с какой бы радостью мы сменили на настоящее счастье наши песни, вдохновленные печалью! Как бы мы хотели быть счастливыми подобно тебе! Полно! Мы все тебе завидуем. Одни — потому что не чувствуют себя способными на такие победы… Другие — потому что не могут возвыситься до твоей прелестной бесчувственности! О, очаровательный персонаж Гольдони! Любовник из балета и карнавала! Когда со всех сторон обступают нас мрачные образы, мы принимаем твой дерзкий силуэт, не упрекая себя за то удовольствие, что ты нам доставляешь. Да, я знаю, что в душах, очень утонченных, ты часто шокируешь не приличие, это было бы не важно, но вкус, что гораздо хуже. Я знаю, что манеры твои иногда нелепы, но как тебе не простить этого, как прощал принц де Линь? Стиль? Да, стиль у тебя есть! Не тот, что мы предпочитаем, но несомненный стиль, и кроме того, ты никогда не бываешь скучным. А что всего изумительнее — ты не бываешь скучным, говоря о самом себе!
