заседание парламента!
– Разумеется, ваша светлость.
Лакей принялся торопливо стягивать с Себастьяна сюртук, а тот тем временем расстегивал пуговицы на рубашке, явно недовольный собой. Ну какого черта он опять сорвался на Чедвика. Он-то чем виноват? В последнее время настроение у Себастьяна ни к черту… впрочем, кого он обманывает? Такое настроение у него уже больше двух лет.
Когда сюртук был снят, Себастьян присел на мягкую скамеечку перед кроватью и позволил слуге снять с него сапоги.
– Сегодня я надену черное. Ванна готова?
– Да, ваша светлость, – поспешил заверить его Чедвик.
Избавившись от сапог и чулок, Себастьян отпустил слугу, затем снял бриджи и бросил на постель, потом, обнаженный, прошел через спальню в другую смежную комнату, напротив гардеробной. На восточную дверь из спальни Себастьян намеренно старался не смотреть. Это дверь в ее… бывшую ее комнату. Даже мысленно он не хотел произносить ее имя.
Едва Себастьян отворил дверь в ванную, напряженные плечи его расслабились. Комнату уже заполнил пар, а посредине его ждала медная ванна, полная горячей воды. Рядом на столике лежало пушистое полотенце, брусок мыла на тарелочке и бритвенные принадлежности. Обычно Себастьяна брил Чедвик, но сейчас герцог спешил и понимал, что будет проще побриться самому.
Из Вестминстера Себастьян прислал для лакея записку, в которой распорядился вместе с прочими банными принадлежностями приготовить бритву. Требовалось поспешить. Рождественский сезон в Лондоне богат на мероприятия: праздничные ужины, приемы, балы, всевозможные иные сборища, которые приходилось посещать, но которые он по большей части с трудом терпел. И нынешний прием ничем не отличался от прочих. Лорд Маркем, несомненно, будет уговаривать его отдать в парламенте голос за билль о реформе – вопрос, который Себастьян уже чертовски устал обсуждать. Свою позицию он выразил как нельзя более ясно: он виг и голосовать будет соответственно, – но Маркем вовсе не желал принимать его ответ за окончательный.
Но, по правде говоря, не из-за политики Себастьян сегодня был не в духе: с такими пустяками он всегда разбирался без труда, – нет. Он готов был рвать и метать из-за того, что лорд Хазелтон, этот надоедливый олух, имел наглость задать вопрос, на который ему меньше всего на свете хотелось отвечать: «Как поживает герцогиня? Надеюсь, здорова? Что-то в последнее время она совсем не появляется в обществе».
Все это было произнесено таким фальшивым тоном, что Себастьяну захотелось дать Хазелтону в морду. Герцогиня не появлялась в свете уже два года. Если быть точным, два года три месяца, но кто считает? Но скорее ад замерзнет, чем Себастьян даст понять этому олуху и любому другому, что уязвлен его словами.
Он действительно, объясняя, почему Вероника не выходит в свет, слишком часто ссылался на ее нездоровье: вот они и прицепились.
Хазелтон отлично знал, что это ложь. Весь свет шептался о том, что Вероника бросила Себастьяна: всего через два месяца после роскошной свадьбы молодая жена собрала вещи и покинула мужа, удалившись в его сельское поместье в Эссексе, хотя, казалось, вышла замуж по большой любви.
С тех пор ее никто не видел, как и сам Себастьян, хотя получал о ней известия от Джастина Уитморленда, своего ближайшего друга и брата Вероники. Знал, что герцогиня жива и здорова, но все еще глубоко обижена на своего мужа, который, впрочем, платил ей тем же. Но будь он проклят, если признается свету, что в двадцать восемь лет его бросила жена! И Себастьян вел себя так, как поступил бы на его месте всякий достойный джентльмен: делал вид, что все в порядке. Ее светлость просто предпочитает жить в деревне, и Себастьян, черт возьми, никому не обязан объяснять почему. Вот как объяснить, что у него нет и никогда не будет наследника, – другой вопрос, но об этом он предпочитал не задумываться. Всякий раз, когда неприятная мысль являлась на порог и стучалась в двери сознания, Себастьян отмахивался от нее и старался отвлечься работой, боксерскими поединками или парламентскими слушаниями – всем, чем угодно, лишь бы выкинуть из головы, что оказался никуда не годным мужем и никогда не станет отцом.
Джастин очень помогал поддерживать легенду о нездоровье: вдвоем они сумели если и не убедить общество, что ее светлость скрывается в глуши не из-за размолвки с мужем, то по крайней мере посеять достаточно сомнений, чтобы никто не осмеливался задавать Себастьяну прямые вопросы… вплоть до сегодняшнего дня.
Разумеется, на этом Хазелтон не остановился, заявив: «Замечательно! Значит, можно ждать, что ее светлость все-таки появится у нас на балу в честь Двенадцатой ночи [1], а то, сколько мне помнится, два предыдущих бала она пропустила».
На мгновение Себастьян утратил самообладание и, вместо того чтобы придумать очередную отговорку, рявкнул: «Мы там будем», и пронесся мимо Хазелтона, сжав челюсти и играя желваками.
Всю дорогу домой Себастьян с досадой бил себя по бедру кожаными перчатками и мысленно бранил за то, что сплоховал и попался на удочку этого хлыща. Разумеется, их там не будет! Герцогиня с ним и разговаривать не станет – не говоря уж о том, чтобы явиться с ним на бал и изображать счастливую жену! Черт, черт, черт! Придется теперь извиняться перед Хазелтоном, что-то опять выдумывать… Опять говорить, что она больна? Нет, надо придумать что-то другое.
Сжав челюсти, он опустился в ванну. Уже два года – срок немалый! – жена прячется от него в деревне. Рано или поздно придется написать этой язве, с которой он имел несчастье вступить в брак, и сообщить, что намерен ее навестить. Тогда-то ей придется уехать! Должно быть, она умирает от тоски одна в этом огромном доме. Хотя, конечно, это не гарантирует, что она вернется в Лондон, и уж точно не значит, что начнет выходить в свет с ним вместе.
Не один Хазелтон наверняка сплетничает о его семейном положении: просто этот болван единственный набрался наглости прямо спросить его самого, – но что это за слухи, одному Богу известно. Лондонский свет гудит, обсуждая долгое отсутствие герцогини Эджфилд, хотя мало кто удивляется этому обстоятельству, принимая во внимание его репутацию. Неужели в конце концов придется признать, что жена его покинула? Что, быть может, никогда и не любила его? Совсем как мать…
Такие мысли бродили в голове у Себастьяна, пока он намыливался. Погружая мыльный брусок в горячую воду, а затем тщательно намыливая себя, он едва не рычал от досады.
На следующей неделе Рождество. И опять он проведет этот треклятый праздник в одиночестве. Ладно, пусть не совсем в одиночестве, но в отсутствие хотя бы слабого подобия семьи. Даже в
