— Немко, — очень четко произнес хозяин, словно и не был немым.
— Это его Вольга научил. Вишь, как ладно, — за спиной похвалила Осьма. — А Данилой не получается себя кликать, трудновато.
А очи у него и не суровые вовсе, взгляд робкий, смущенный. И сама Зорька разволновалась. Ой, недобро у холостого парня девке жить да так-то в карие очи всякий раз заглядывать.
[1] Стрый — дядька по отцу.
Глава XXII
Хозяюшка
Теплый солнечный луч прошелся по лицу, ласково потрепал по щеке.
— Солнце встало! Проспала! Корова не доена, стадо ушло! — Зорька скатилась с широкого ложа, больно ударившись коленями о дощатый пол.
Сознание прорвалось сквозь утреннюю дрему. Какая там корова, ни буренушки, ни избы, чужие стены, узкие оконца, расписной короб в углу — новый дом. Зорька поднялась, обернулась поневой и с опаской выглянула в соседнюю горницу. Лавка Данилы была пуста, никого.
— Божья помощь хозяину. Есть кто⁈
Вот дуреха, как он тебя услышит? Зорька прошлась по пустой комнате, придвинула плотнее к стене свои короба, чтоб не мешались на дороге, протерла ветошью столешницу от следов мела и крошек, потрогала печь, та оказалась холодной.
— Растопить надобно, поесть сготовить. Где у них тут дрова?
Крутнувшись и не найдя ни поленца, Зорька пошла на двор.
Двор был устлан ровненькой зеленой травкой, ни курочки, ни уточки не паслось на этих щедрых кормах. «Куда ж они птицу выпускают, неужто все время в курятнике сидит?»
— Как спалось? — приветливо окликнула ее Осьма, лихо коловшая у отдельно стоявшей клети дрова.
— Добрая лежанка, благодарствую. А где ж хозяин? — завертела Зорька головой.
— Так, где и положено, работать к детинцу подался.
— Давно ушел? — почувствовала Зорька укол совести, что проспала и не проводила приютившего ее Данилу теплой трапезой.
— Еще затемно.
— Так рано?
— Всегда так начинают, пока прохладно, да солнце не так припекает.
— А ел ли чего?
— Вчерашнюю кашу с собой взял. Всегда так уходит.
— А вернется когда?
— Это уж как вечереть начнет, не раньше, — Осьма последний раз махнула топором и начала складывать поленья.
Зорька подлетела помогать.
— Так ты ж сама сказала, что рано начинают, до жары. А по жаре что делают, обедать не приходят?
— Там в теньке недолго дремлют да обедают. Спешат, князь желает до Рождества все успеть, а работы непочатый край. Пойдем, хоромы тебе наши покажу.
— И что ж хозяин, целый день на вчерашней каше держится? — продолжала допытываться Зорька. — У нас в поле обед носят. Я батюшке всегда носила, и чтоб горяченькое.
— Ну, тут тоже жены да дочки носят, али кто из челяди, — уклончиво отозвалась Осьма. — Да наш не любит того, серчает на меня. Говорю ж, ему ничего и не надобно, малым доволен. Вечером явится, крошева похлебает да на завтра кашу запарить велит.
— Так не годится, что мы, хуже других, что ли? — рассудила Зорька. — Пошла я печь топить да обед творить. Сама отнесу.
— Отнеси, чего ж не отнести. На тебя, может, постесняется фыркать.
— Ты, бабушка, только расскажи, какие у вас запасы, сколько на день положено, есть ли у вас огородец какой? Видела, там у реки распахано, нашему клочка не выделили? — начала засыпать вопросами Зорька. — А птицу какую держите? А еще какая животина есть? На торг часто ли ходите? Дорого ли там? А хлеб сколько раз в седмицу затеваете?
— Откуда ж ты такая додельная? — усмехнулась Осьма.
— По матери третье лето как сиротствую, хозяйство на мне было, — пожала плечами Зорька. — А дрова вы откуда берете, сам в лес ходит? К зиме уж пора готовиться.
— Все расскажу, не тараторь, а то один молчит, другая что ручей по весне, вам бы друг с дружкой поделиться.
— Да ежели б то можно было, — вздохнула Зорька.
Дед Осьмы, некогда крепкий муж, а ныне высохший сгорбленный старик, был плох и ногами работал худо. Зорька с Осьмой под руки вытащили его на двор, посидеть под ласковым утренним солнышком.
— Это что ж, Данилки нашему рекомая водимой[1]? — подслеповатыми очами рассматривал он новую девицу.
— Да я ж тебе уж втолковывала, сестринича Вольги, у нас жить станет, — Осьма подложила мужу под спину подушку. — Позовешь, ежели что, мы стряпать.
— Водимая — то хорошо, а то заладил — уйду да уйду, — закряхтел дед.
— Куда «уйду»? — не поняла Зорька.
— Из ума уж выжил старый, — отмахнулась Осьма. — А хозяйство мы не держим, и огорода у нас нет. Все на торгу покупаем, что Данила заработает, с того и живем.
— Да как же это так⁈ — всплеснула руками Зорька. — Как же без огородца, да хоть малого? А кур у вас здесь держат, петухи же кричат?
— Держат, — согласилась Осьма. — Купыриха, та, что с десного края, яйца носит. У нее и гуси имеются, угощала.
— Так и нам надобно. И огородец нужно выхлопотать, с огородом я и сама управлюсь. У кого испросить можно?
— На кончанском сходе[2] затребовать можно. Перед Успением собираться будет.
Осьма рассказала, где что лежит да какие припасы имеются, сводила в погреб, а дальше Зорька уж сама кинулась управляться. Тесто подошло как надо, печь славная, жар держит, каравай зарумянился, по горнице пошел приятный аромат свежей сдобы. День постный, стало быть, похлебку заварить следует на горохе, чтоб сытней вышло. Зорька пристроилась к ручной меленке, крутнула каменные жернова, перемалывая горох в крупу.
Полдень приближался, следовало отправляться к детинцу. Осьма приволокла корзину, Зорька сложила туда горшок с похлебкой, прикрыв его берестой да рушником, отрезала добрый ломоть каравая, сунула луковицу, ложку. Можно отправляться. Жаль зерцала нет — не растрепались ли волосы, не измазано ли лицо сажей? Охватило волнение, невольно пробежала мысль — зачем вызвалась, не просил ведь, а ну, осерчает, но теперь уж пред Осьмой было стыдно отступать. И, борясь с сердцебиением, стряпуха отправилась к детинцу.
У входа под надвратной церковью не было воротников, народ входил и выходил свободно. Никем не окликнутая Зорька вошла во внутренний град и направилась к собору. По пути она раскланивалась со всеми встречными мужами и бабами, кто-то кланялся в ответ, кто-то равнодушно проходил мимо, сверкая перстнями и дорогими оплечьями.
Работный люд отдыхал от трудов, спрятавшись под тень заборов или прямо под лесами. Кто-то трапезничал, кто-то уже, расстелив рогожу дремал, прикрыв клобуком лицо. В воздухе летала не успевшая осесть пыль, пахло известью, от стоявших в стороне печей исходил жар.
Зорька обошла бочком известковую яму и закрутила головой, пытаясь найти знакомую светлую макушку.
— Эй, тебе чего здесь? — окликнул ее седой муж с жгучими карими очами как у Данилы. — Не заплутала ли?
Слова он говорил вроде бы правильно, а все ж как-то по-особому, с легкой картавостью и присвистывая.
— То она мне обед принесла, — внезапно перегородил дорогу Зорьке дерзкий парень в драной рубахе, расставляя руки, словно готовясь к объятьям. — Ладушка моя.
По спутанной копне волос Зорька признала в нем вчерашнего приставучего ярыжника.
— Мимо со своим гнездом ступай, знать тебя не знаю, — попыталась обойти его Зорька.
— Узнала, — заулыбался парень, хищно скаля крепкие зубы. — А ежели расчешусь, поцелуешь?
Зорька отпрянула назад.
— Ну, чего, охальник, пристал? — заступился за Зорьку седовласый, оттесняя ее от ярыжника. — Ты, дочка, к кому?
— Брату поесть принесла, — указала Зорька на корзину.
— А братец твой который, не припомню я тебя что-то?
— Данила… Немко Булгарин, — пояснила Зорька.
— О-о! Глядите, у нашего тихони сестрица завелась! — прокричал ярыжник. — Отродясь у него сестер не было.
— Вольги Верхуславича я сестринича, — бросила кудлатому Зорька из-за плеча седовласого заступника.
Дремавшие каменщики резво поднялись, с любопытством уставившись на незнакомую девицу. Кто-то неприлично присвистнул, кто-то зашептал что-то товарищам, кто-то и вовсе захихикал.
