«Вот сейчас бы Диму Пальмина в компанию: если бы ничего не получилось, он молниеносно обратил бы катастрофу в шутку. Как волшебно он умеет это делать! Где, интересно, сейчас хохочет Дмитрий Дмитрич – покоритель дадаистов?» – мысли вертелись в голове Лозинского по непонятным траекториям, сталкиваясь и рикошетом отлетая друг от друга.
Вдруг нарисовались родители Ведерниковой. И что тогда делать? А если они будут против? Придется объяснять, что дело – серьезней некуда. Без их дочери все остановится. Так и скажет! Если они когда-нибудь были в синематографе, то поймут, что такое остановка кадра, когда застывают не только герой и героиня, но каждая складка на скатерти, каждая пылинка.
Около подъезда с массивной дверью он замедлил шаг и остановился.
Ну что? Как с обрыва в воду? Да скорей уже! Скорей!
Дверь приоткрылась, захлопнулась, открылась снова – и на крыльце появилась Зиночка, слегка запыхавшаяся, будто после какого-то спора. В темно-синем длинном пальто и белой меховой шапочке, она явно спешила.
Он рванулся вперед, налетел на нее, и они чуть не ударились лбами.
Зиночка испуганно отшатнулась и, прислонившись к стене, прикрыла лицо рукой – почему-то ей показалось, что Лозинский ударит ее.
Он наклонился, уперся руками в стену, чтобы она не смогла вырваться, и заговорил быстро и беспорядочно.
– Вы!.. Вы!.. Я требую вашего согласия! Я уповаю на него! Я больше не могу без вас, не могу! Хочу знать, каковы ваши волосы на ощупь, хочу гладить их, играть с ними. Хочу греть ваши холодные пальцы. И ваши глаза… Ваши прозрачные глаза… Я хочу целовать ваши глаза, – с крика Лозинский перешел на шепот, как будто действительно сорвался с обрыва и летел-летел-летел в пропасть, уже не делая попыток удержаться. – Я прошу вас стать моей женой. И не просто моей! Я прошу вас сыграть главную роль в картине. Вы будете необыкновенной! Вы и есть необыкновенная. – Он то лепетал, то кричал, но смотрел в сторону, боясь взглянуть на нее.
Зиночка как-то дико взглянула на него и вдруг проскользнула под его рукой, бросилась прочь.
Он опешил, но тут же пришел в себя, в два прыжка догнал ее, схватил за плечи и развернул к себе.
Теперь его глаза молча умоляли ее.
Она стояла, запрокинув лицо к его лицу, и жадно вглядывалась в искаженные черты. Все было так неожиданно. Как лавина, сошедшая с горы и похоронившая под собой прошлое.
И тут пьянящее чувство победы овладело ею.
Да! Он перед ней и распластан! Повержен! Но хочет ли она быть победительницей? Или, победив, желает сдаться собственной жертве? Пленив – стать пленницей и снова пленять?
Они поженились через два дня, к изумлению родителей Зиночки, которых она поставила в известность о замужестве после его свершения. Впрочем, жених им понравился.
На остатки гонорара за автопробег и жалованье, которое он получал у Студенкина, Лозинский снял весьма порядочную квартиру в маленьком особнячке в Чистом переулке. Там и сыграли свадьбу, на которую налетела многочисленная студенческая и киношная братия.
Наутро после свадьбы в дверь особнячка постучал почтальон. Долго не открывали.
Он уже собирался уходить, когда на пороге появилась горничная.
– Да свадьба у нас! Как же в такую рань! Вот ведь людям не совестно. Свадь-ба! – проговорила она по слогам, и в голосе ее чувствовалось уважение к свершившемуся и зависть.
– Так, это… поздравления… – буркнул почтальон, суя ей в руки голубой листок телеграммы.
В квартире царила тишина. Молодые еще не вставали.
Горничная положила голубой листок на серебряный поднос на столике в прихожей и прошла на кухню – пора было нести хозяевам кофе.
Она осторожно постучала в дверь спальни, с трудом удерживая поднос с кофейником, чашками и большой корзиной с калачами.
Из-за двери раздался рык, а потом голос молодой барыни: «После! После!»
Горничная понимающе усмехнулась и понесла завтрак обратно на кухню.
Молодые вышли лишь к середине дня. Барыня тут же скрылась в ванной комнате, барин же, засунув руки в карманы бархатной куртки, прошелся по квартире, оглядывая еще плохо знакомые комнаты, которые теперь стали его домом. Взгляд его упал на голубой листок.
– Это что?
– Утром принесли-с. Почтальон.
– Так что ж не доложила?
Лозинский развернул телеграмму. «Катастрофа в горах тчк ветер разбил фуникулер тчк Пальмин погиб тчк похороны прошли Франции тчк Юрий Рунич тчк», – значилось в ней. Он вздрогнул, на секунду прижал телеграмму к груди, быстро сложил из нее маленький квадратик и сунул глубоко в карман, словно желая от него избавиться.
Подробностей аварии, в сущности, не знал никто. Слишком пустынным был предновогодний день в засыпанной снегом альпийской деревушке. Свидетелей не оказалось. Ни один беспечный лыжник не форсировал на своих блестящих пластинах вставшие дыбом снежные поля.
Шквалистый порыв ветра сорвал несколько кресел канатной дороги, на которой в тот день был только один пассажир. Деревянное сиденье, на котором Пальмин по-пижонски устроился, ухнуло вниз сразу после того, как улетела пальминская шерстяная вязаная шапка. Потом трос прогнулся, плавно подкинул кресло высоко вверх, и оно зависло на мгновение над пятиметровыми чугунными опорами. Дмитрий Дмитрич не заметил, как сбил застежку металлического поручня, который мог бы его спасти, и взлетел над безмолвными склонами, утыканными кое-где черными елками.
Время раздвинулось, притормозило – собственно, это было все, что оно могло сделать для него.
Почему-то захотелось курить и лететь эдак с сигареткой на отлете. Шик. Однако пепел будет в лицо.
Мелькнули лица родителей Пальмина. Они так и жили в Витебске: невысокого роста, с вечно извиняющейся улыбкой отец и худенькая задумчивая мама. Он не видел их десять лет. Стоит надеяться, что сведения о его гибели до них не дойдут.
«Вот ведь некстати, – просвистела мысль, – сделался знаменитым «Безумный циферблат». Газетчики могут пронюхать, увязать одно с другим, и выйдет глупо».
Время, которое Пальмин так лихо материализовал в фильме, как могло тянуло паузу в своем расписании, чтобы дать уважаемому автору еще мгновение… еще одну несуществующую затяжку…
И он вдруг улыбнулся.
Если бы телеграмма пришла в любой другой день, известие о смерти Пальмина совершенно выбило бы почву у Лозинского из-под ног. Но сейчас он находился в лихорадке счастья. Кожа по всему телу (теперь показавшемуся ему слишком длинным и в брачной постели поначалу нескладным) горела от полночных прикосновений жены (жены? или Зины, Зиночки, Зинаиды? – Он не знал еще, как ее называть). Во сне он держал ее руку. Не дать сбежать. Утром, еще не простившись с персонажами снов, едва открыв глаза, они одновременно ринулись друг к другу. Друг в друга.
И вот теперь он стоял в прихожей, почему-то оглядываясь по сторонам, – вдруг где-то вдали можно подглядеть, ухватить финал того, что на самом деле произошло, вдруг кто-то прокрутит пленку еще раз.
