Однако она уже подставляла шею поцелуям и внизу позвоночника таяла жаркая волна.
– Конечно, первым явится Милославский и начнет вокруг тебя увиваться. Он же влюблен… – шептал ей на ухо Лозинский.
– Ну-у, он произведение искусства, не человек. Думаешь, успеем? Пожалуйста, не порви платье.
– Именно для этих целей мы и покупаем тебе по две копии одной модели.
– Для этой красоты копии не нашлось.
Шелк скользнул вниз.
Лозинский нежил губами тонкую кожу – плечи, ложбинки на спине. Он так и не научился колдовать перед ней словами – немел. Немел от того, что в такие минуты она становилась слишком, ну слишком ласковой – особенно тогда, в первый год. Сначала казалось – ненастоящая, играет. Или листопад словечек обращен не к нему.
Лекс поднял голову и посмотрел в огромное зеркало, украшающее противоположную стену от пола до потолка. Острая дрожь распрямила его и толкнула глубже.
Их излюбленная мизансцена – у окна. Он наклоняет ее и, придерживая, заставляет чуть прогнуться, а она вначале слегка приподнимается на носочки. Она видит перед собой море и клубящуюся дымку, нежно-сливочную в ясные дни и пепельную, кружевную – в тусклые. Одной рукой она опирается о подоконник, другой гладит его бедро. А он видит ее шею, завитки волос, шелуху первого поспешного загара. И обмирает, поглядывая в зеркало, в котором они отражаются – роскошные, равнодушные ко всему, кроме друг друга, одурманенные страстью.
Это он уговорил Иду поставить зеркало в спальню – здесь, у окна. И в углу комнаты, в алькове, около кровати, тоже. Иду отражения мало занимали, а он едва не терял сознание, исчезая в радушной и радужной амальгаме.
Ах, сейчас ему было немножко мало. Хотелось повернуть ее, опрокинуть и вжаться еще сильней. Но платье… Сколько будет бурчания…
Он обожает ее! Каждую линию, каждое недовольное движение локтя, каждую тень гримасы. Бог ты мой!
Идино тело покрылось испариной. Переодеться? Пожалуй. Пока дымится и тлеет тонкая папироса мужа, руинами развалившегося в кресле, – однако вмиг ослабевшей рукой он продолжал цепляться за нее, а она ускользала, отклонялась, отдалялась, как влажная трава ускользает при попытке удержаться за нее.
Он еще курил, глупо улыбаясь, а она уже успела облиться холодным душем и, быстро пробежав пальцами по шеренге вешалок, выбрала яркий шелковый брючный комбинезон. В общем-то купленный для пляжа. Но кто будет против настоящего какаду! С изумрудной ниткой на шее будет неплохо.
В мгновенной полудреме Лекс следил за ее движениями.
Иногда они спускались к гостям по разным лестницам, каймой опоясывающим гостиную. А иногда, как сегодня, по одной: обнявшись, склонив друг к другу головы, томно улыбаясь – и только внизу их разделили снующие гости, которые следили за ними завистливыми и понимающими взглядами. Идеальная пара… Но так ли идеальна, какой представляется, когда они являются публике, не скрывая того, что только что выскочили из постели. Что это? Равнодушие к мнениям? Или, напротив, эпатаж? Непростительная и неприятная откровенность, сродни эксгибиционизму.
Ида подхватила стройную стекляшку с подноса, официант учтиво наполнил ее шампанским, она сделала первый обжигающий горло ледяной глоток и… скоро ей казалось, что она весело рассыпается по гостиной лепестками цветов.
Она улыбалась всем и никому в отдельности. Очень серьезно уговаривала нахмуренного Кторова, великого и невозмутимого «печального комика», создать гильдию актеров синематографа в целях борьбы с произволом продюсеров, а главное – с манией величия великолепных постановщиков.
– …которым нужны лишь марионетки, – провизжал ей в ухо уже пьяненький и готовый буянить Жорж Александриди, бывшая звезда мелодрам и «Защиты Зимнего», а ныне темная личность.
Его никогда никуда не звали, но чудесным образом он появлялся на всех вечеринках.
Из бассейна на него не мигая поглядывала рыбка-красноперка, с которой через час он наперегонки будет рассекать водную гладь. Ну не мог Александриди отказать себе в удовольствии на закате рухнуть в чужой бассейн – во всем своем красочном облачении, со стаканом виски в руках, с воплями и песнями!
Потом Ида оказалась в кружке французов, которые держались сторожко и с удивлением рассматривали стеклянную круглую емкость, похожую на аквариум, до краев наполненную осетровой икрой, – ах, как Лекс любил пускать пыль в глаза!
Из-за куста выскочил известный беллетрист, специализирующийся на писаниях о синематографе, и, поводя лукавым мутным взглядом, забалаболил с французами. Кольхен Ланской.
Ида усмехнулась – она знала, что Кольхен всегда врет.
В воротах мелькнули фигуры тех, кого на самом деле ждал Лозинский: Александр Ожогин, заправила Русского Холливуда, владелец студийного города «Новый Парадиз», и его хрупкая жена Ленни Оффеншталь, знаменитая авангардистка.
Ида глядела на Оффеншталь со странной полуулыбкой. У нее и Ожогина были очаровательные, совершенно непохожие друг на друга трехлетние двойняшки. Ида усмехнулась.
«Непонятно, где в этом вертлявом эльфе поместились детеныши», – подумала она.
У них с Лексом детей не было. С молчаливого согласия – или уговора – обоих. Однако усмешка ее не касалась детей.
Оффеншталь с ее девчачьей мордашкой, мальчишеской фигурой, клоунскими одежками – то нацепит штаны до колен, то колпак с помпоном – и совершенно непозволительными для дамы ее ранга прыжками и ужимками была мировой знаменитостью. Первая в мире женщина-режиссер, чьи фильмы получали золотые медали Парижской и Нью-Йоркской выставок. Сам Чаплин называл их гениальными. В Европе с ней носились как с иконой.
А она, красавица Ида Верде? Знаменита в Тамбове и Саратове? Конечно, Российская империя – большая. Миллионы поклонников ей обеспечены. Но все же, все же…
Она перевела взгляд на Ожогина, который с обожанием смотрел на крошечную жену. Положим, это не новость. Лекс тоже смотрит на нее с обожанием после пяти лет брака.
Но вот малышка Оффеншталь подняла глаза на мужа, и у Иды неприятно похолодело в затылке. А у нее самой когда-нибудь так светились глаза, когда она смотрела на Лекса? Хотя бы раз? В начале их совместной жизни? Так чего же лишила ее судьба? Или природа? Какое чувство ей не дано испытать?
Она улыбнулась еще шире, и ее улыбка превратилась в гримасу.
Кто-то толкнул ее, и, вздрогнув, она вышла из забытья.
Неверным шагом, наступая на клумбы, к Ожогину шагал Кольхен. Ида видела, как критик, зацепившись за куст жасмина, едва не упал на Ожогина, и тот весело удержал его.
За Кольхеном с громоздким штативом тащился фотограф. Боже мой! Как же Лекс любит красоваться перед камерой, запечатлевать себя, любимого, на пленке, а заодно и все, что его окружает! Шикарные мизансцены жизни волшебной пары!
