Стемнело. В очередной раз звякнули ворота. Поклоны, обещания, сияние хмельных глаз, шуршание юбок. «Ах, не забыла ли я?» «Как божественно!» «Элегантность имя им!» Комплименты. Приглашения, не терпящие отлагательств. Уговоры, не терпящие возражений. Вскрики, отголоски смеха таяли где-то внизу, где на площадке у подножия склона зажигались фары автомобилей, гудели таксомоторы. Лозинские провожали гостей, стоя на высоких мраморных ступеньках крыльца. Он обвивал рукой ее талию. Она склоняла голову к его плечу.
Через полчаса Лекс нашел Иду в гостиной. Никаких следов усталости, безмятежная – как почти всегда. Остановившись у книжных полок, она рассматривала громоздкий фолиант – наверное, старый атлас растений, в которых буквы переходят в извилистые рисунки стеблей. Так и есть.
– Тебе всегда удается выставить меня дураком! – зло выкрикнул Лозинский, увидев ее холодный профиль, прищуренный взгляд, выискивающий на картинке то, что никогда даже не придет ему в голову. Кажется, он тоже выпил пару лишних коктейлей. – Кто тебя просил вмешиваться в наш разговор с Ожогиным?!
– Ты, милый, болезненно воспринимаешь всякую ерунду. Ты так мямлил, что запорол бы весь проект. К тому же тебе никогда не удавалось внятно изложить суть дела, – равнодушно ответила Ида, не отрываясь от атласа.
– Ты могла бы сделать это более деликатно! – Лозинский понимал, что жена права, но ясность ее мышления особенно злила его. – И ты позволяла этому юнцу Баталову во время танца…
– О, Лекс, не начинай. – Она тренькнула пальцами по полуопустошенным бокалам. – Режиссируешь там, где не нужно. Почему ты не спрашиваешь об остальных, с кем я танцевала?
Лозинский сжал кулаки. Она нарочно его провоцирует!
Она же смотрела в сторону Черного моря. Ее не заботили слова Лозинского. Не он, так… так еще чья-то мускулистая рука, упругий торс, красивая ягодица. Впрочем, на хмельную голову ни поцелуи, ни жар тела ей никогда не были нужны.
От моря подуло холодом. Может, начинается шторм? Подкатила знакомая волна злобы, не страшной, не опасной, скорее раздражение, которое легко можно подавить, не выпускать хмельной пар из себя. Но то, что стоит за этим раздражением, – куда это деть? И ревность его скучная. И глуповаты его зеркала, в которые он все время смотрится – добро бы только в спальне, – нет, не пропускает ни одно чистое стекло на улице, только бы взглянуть на свою поступь, на залихватски заломленную шляпу, на шикарный узел пояса на пальто. Коллекция отражений – его удел.
Она оглянулась – Лозинский продолжал говорить, но тут вдруг очнулся пианист, полчаса как мирно дремавший у фортепиано, и, не разобравшись что к чему, ударил по клавишам.
Голос Лекса потонул в бравурных аккордах. Он лишь как рыба открывал рот.
Ида улыбнулась мизансцене, однако Лозинский принял ее улыбку на свой счет. Лицо его побелело. Он схватил пустой бокал, сжал, и осколки, окрашенные кровью, посыпались на пол.
Он медленно двинулся к Иде, не замечая кровоточащей ладони.
– Оп-ля! – Она подняла серебряный поднос с высокими бокалами, крутанула его как жонглер на указательном пальце и с веселой яростью направила веер разлетающегося хрусталя в сторону мужа.
Лекс привычно увернулся.
Вспыхнули, отражая свет люстры, хрустальные капли.
Пианист резко оборвал игру.
Ида повернулась на каблуках и, не оборачиваясь, вышла из гостиной.
Она спала крепко и не понимала, во сне или наяву он притянул ее к себе и уже был в ней. Черт! Оба обожали любовь в полусне, когда каждый на своей планете, в своем сюжете. Он не знал, притворяется она или действительно спит. Но тело ее было абсолютно безвольным. Она что-то бормотала. Повернуть, раздвинуть, согнуть… Сладкая покорная кукла. От этих минут он сходил с ума. И содрогания были столь сладостны – в покое, защищенном ее дремотным небытием, тем, что все происходящее принадлежит только ему и подчиняется только его желаниям. Он громко застонал. Даже закричал. Дикая, обескураживающая нега, усиленная – как ни странно – этим выкраденным одиночеством.
Рассвело.
И вдруг – ее совершенно будничный голос из вороха простыней.
– Вот из-за таких твоих криков, Лекс, горничные потом сутки прячут глаза. Они, наверное, думают, что ты развлекаешься тут с дюжиной студийных девиц.
«Циник… – думал Лекс о жене. – Холодный циник!»
Раньше его смешило отсутствие границы между трепетной страстью и деловитыми замечаниями, которые могли последовать и через секунду после тающих стонов, и даже между ними. Он не мог удержаться от хохота, когда между блаженными поцелуями, с которыми Идин рот путешествовал по его телу, вдруг возникала непредсказуемая пауза – и Ида с тем же блаженством вдруг начинала напевать случайную шансонетную песенку и (еще хлеще!), не прекращая нежностей, заводила обсуждение нового силуэта пальто или студийных новостей. Ему требовалось, чтобы она продолжала ласку, а она усаживалась по-турецки и ни с того ни с сего пускалась в запутанный пересказ какого-нибудь подслушанного сценария, а как только он просительно взывал: «Прошу, не отвлекайся, милая!» – сосредоточенно хмурила лоб (невозможно было не рассмеяться, видя ее «серьезный подход») и снова падала в игру страсти.
Но последнее время ему все чаще казалось, что любовные утехи превращаются для Иды в вереницу сценок из спектакля. Ему льстило или возбуждало то, что, несмотря на годы, прожитые вместе, она будто продолжает флиртовать с ним.
А сегодня… сегодня ему почудилось, что в своей страстной игре она попросту забывает, с кем находится. И не путает ли она его – мужа, Лекса Лозинского – с кем-то из состоявшихся или будущих любовников, настоящих или вымышленных? Неужели мрамор Иды Верде дозволяется трогать праздным любопытствующим?
Глава вторая Дорожные приключения
Ехали третьи сутки. Сначала – больше суток – пароходом из Ялты до Батума. Путешествие необременительное и даже приятное. Ида весь день провела на верхней палубе в шезлонге, нежась на солнышке и демонстрируя праздной публике изящные линии стройных ножек и смелый крой бледно-сиреневого – в тон предзакатной волны – пляжного костюма.
Группа рассеялась по пароходу. Кто загорал, кто отсыпался в каюте, кто опрокидывал стаканчики в кают-компании.
В Батуме пересели на поезд и вот уже вторые сутки тряслись по железке – два года назад горы были продырявлены тоннелями и прошиты линией железной дороги.
Съемочная группа занимала три вагона. Два – второго и первого класса – были разделены на купе с тем только отличием от обычного поезда, что к купе люкс кинодивы Иды Верде примыкала специально оборудованная душевая, сияющая новенькими никелированными краниками и хирургической белизной кафельных стен. В третьем вагоне со снятыми перегородками располагался салон – темное дерево стен, плюшевые диваны, большой овальный стол, за которым группа собиралась на совещания и обеды.
