– Сей момент, Алексей Всеволодович.
– И бумаги чистой побольше! – бросила Ида, не поднимая головы.
Лекс с удивлением наблюдал, с каким жаром она взялась править сценарий. Что-то яростно вычеркивала, что-то вписывала, резала листы на узкие полоски, что-то бросала на пол, что-то наклеивала на чистую бумагу, снова отрезала, переставляла куски местами и все время бормотала, как будто читала мантру: «Вот так, вот так, вот так…»
– Да что ты, ей-богу! Нельзя же так! – воскликнул он, когда она, размашисто перечеркнув крест-накрест сразу несколько страниц, скомкала их и швырнула на пол.
Воскликнул и протянул было руку, чтобы помешать ей так безжалостно и беззастенчиво перекраивать текст. Но она не глядя отбросила его руку, и он отступил.
Какое-то время он еще топтался в салоне, не зная, куда себя деть. Но по передергиванию острых плеч понял, что мешает ей, и ушел в купе.
Там бросился было на койку, но нетерпение снедало его, и он пошел слоняться по вагонам.
Заглянул к Гессу, в одиночку корпящему над какой-то шахматной партией, присел, передвинул несколько фигур и снова вскочил.
Забрел в общий вагон-ресторан, выпил рюмку коньяку, бездумно глядя в окно.
Через полчаса туда пришла чета Гринов с большим ящиком из картона, в который они поселили птенца ястреба, купленного у мальчишки в общем вагоне. Лекс, призванный на смотрины, осторожно заглянул в коробку – птенец дернул головой и зыркнул на него черным глазом. Лекс отшатнулся, и все фыркнули, скрывая смешки.
– Мальчишка нес его в шапке, любопытный клюв высунулся наружу, и я понял: это Гуль. Гуль, который будет набалтывать главному герою каверзные планы! Ах да, ведь ваша фильма еще не звуковая – это дурно. Это преступление! Ну, мы еще куда-нибудь пристроим Гуля. Семен Федотыч! – крикнул Грин повару, который вышел на шум. – Дайте-ка нам котлету. Гуль, полагаю, существо прожорливое.
Все сгрудились вокруг Гринов и их коробки, в которой бушевал пернатый малыш.
А из кухни уже несли тарелку с разнообразной мясной снедью. Лозинский хотел было сказать, что «сама Верде» трудится сейчас над сценарным планом, в то время как… Но раздумал – сам же будет выглядеть идиотом. Махнул еще пятьдесят граммов коньяку у барной стойки и ушел.
Когда начало темнеть, Лекс не выдержал и вернулся в салон.
Ида по-прежнему, не поднимая головы, сидела у стола. Волнистая прядь пепельных волос упала на ее высокий лоб, и время от времени она выпячивала прихотливо изогнутые губы, пытаясь сдуть ее.
Он смотрел на эту прядь, на ее губы, на тонкие пальцы, измазанные клеем и чернилами, и желание все сильнее поднималось в нем. Он уже с трудом справлялся с собой, когда она так же внезапно, как бросилась в работу, бросила на стол ручку и откинулась на спинку стула.
– Уффф! Кажется, все! Читай!
На столе лежал длинный свиток склеенных в одном ей ведомом порядке машинописных кусков, бывших когда-то гриновским сценарием, вперемешку с Идиными неряшливыми каракулями.
Лозинский присел на край стола и начал читать.
– Ну да! Ну да! Ну как же! Ну конечно! – все громче восклицал он, быстро пробегая глазами строчки.
Наконец вскочил и нервически забегал по салону, одной рукой держа перед глазами Идино творение, а другой ероша волосы. Бумажный свиток хвостом волочился за ним.
– Да, да, именно так! Как я и думал!
Все было ясно, емко, просто, логично. Мизансцены разведены мастерски. Следствия вытекают из причин. Туман ушел. Осталось жесткое действие с точными мотивировками. Приключения очарованной души уступили место приключениям настоящим. А очарованная душа… Очарованная душа таилась за каждым словом, сквозила в паузах, проглядывала в тайных побуждениях и явных поступках героев. Но главное – именно так Лекс представлял себе свой будущий фильм. Фактически он держал в руках смонтированное кино, только смонтированное на бумаге, а не на пленке.
Ему не пришло в голову спросить себя, почему ей так легко далось то, что никак не давалось ему. Напротив – то, что он читал, было настолько естественным, что, казалось, вышло из его головы. Быть может, он говорил ей о том, что хочет сделать. Наверняка говорил. Нет, точно говорил. Ведь это его идеи, его логика, его видение.
Все-таки он молодец. Кто другой смог бы так справиться с витиеватой гриновской прозой, перевести ее в действие и зримые образы!
Он остановился посреди салона и расхохотался.
Ида с интересом наблюдала за ним.
– Рувим Яковлевич, Гесса сюда, ассистента, актеров!
Через четверть часа он уже объяснял сгрудившейся вокруг стола группе новую идею фильма. Говорил страстно, много, красиво. Ида покачивала ногой, попивала коктейль, смешанный безотказным Нахимзоном, усмехалась.
– Посмотрим, посмотрим, – произнесла в пространство, – что останется от этого дивного замысла, когда мы увидим его на экране.
Лозинский поперхнулся, остановился, как конь, налетевший на препятствие, и посмотрел на нее странным взглядом, прочесть который не представлялось возможным стороннему зрителю.
– Подъезжаем, подъезжаем! – закричал Нахимзон.
Впереди маячил очередной пыльный городишко.
Ида поморщилась. Придется опять выходить, улыбаться толпе, жаждущей разорвать ее в клочья, принимать букеты пахучих южных цветов, от которых раскалывается голова, пожимать потные ладони, раздавать глупые автографы.
На всем пути следования блистательной дивы Иды Верде к месту съемки ее встречали сотни поклонников. Газетчики расстарались – расписали в подробностях маршрут Снежной королевы экрана, не поленились перечислить самые захудалые станции и полустанки.
А Рувим Яковлевич уже суетился, подталкивал, торопил.
Она накинула на платье шелковый макинтош, обмотала голову шалью, надела огромные темные очки, похожие на автомобильные, – максимально оградить себя от жадных любопытных взглядов, а то съедят с потрохами, заглотнут целиком! – и вышла на ступеньки вагона.
Толпа тяжело вздохнула, как просыпающийся зверь, всколыхнулась и двинулась к ней.
Ида непроизвольно отшатнулась.
Она боялась толпы. Боялась ее дыхания, запаха, испарений, ее непреклонной поступи, боялась, что толпа сомнет ее, накроет и поглотит. Нет, все-таки лучше приветствовать подданных издалека – с высокого балкона или из окна.
Не поворачиваясь к толпе спиной, она осторожно поднялась на одну ступеньку.
Сзади вход в вагон намертво преграждали Лозинский и Нахимзон.
А толпа уже растекалась у ее ног.
Она улыбнулась, подняла в приветственном жесте руку и через секунду раздавала автографы. Рука автоматически производила росчерк на фотографиях, афишах, клочках бумаги, вырванных из блокнотов и школьных тетрадей. Губы выговаривали дежурные, ничего не значащие слова: «Ах, ну что вы! Очень рада! Благодарю вас! Вы мне льстите! Мои зрители – это моя большая семья!»
