Ида в домашнем холщовом платье – хорошо и для дороги, и для бивуачной жизни в экспедиции – лежала на диване, закинув одну ногу на другую, согнутую в колене, пускала дым, широким жестом откидывая в сторону руку с плоской сигариллой в длинном мундштуке, глядела на кипарисы, мелькающие за окном, и морщилась.
Нет, она решительно не понимает, почему надо тащиться в такую тмутаракань. От Баку еще несколько часов трястись на грузовиках. О господи! Зачем? К чему? За что? С тем чтобы выгрузиться на берегу Каспийского моря, неделю ставить палатки, налаживать съемочный быт, а потом снимать то, что можно прекрасно снять где-нибудь в окрестностях Ялты, а быть может, и вблизи их собственного дома? В конце концов, безлюдных пляжей в Крыму – навалом. Так нет же – изволь сначала помучиться!
Ида считала, что результат никогда не оправдывает затраченных сил, если затратить их слишком много. Хорошо получается только то, что дается легко. По крайней мере, у нее всегда было именно так.
Она злилась на Лекса за то, что не удалось отговорить его от этой ужасной экспедиции, и с начала поездки не сказала ему ни слова. Лекс – трус. Страшно боится не угодить Ожогину. Хочет сделать шедевр, вылизать каждый кадр. Отчасти он, конечно, прав – Ожогин с легкостью подписал договор на «Охоту на слезы» и с финансированием не поскупился. Однако разговор о длительном контракте – они с Лексом предполагали минимум на три года – отложил на потом. «Посмотрим, посмотрим, сначала надо сработаться», – пробормотал он со своим дурацким сонным видом.
Ну положим. Сработаться надо. Пощупать друг друга в работе не мешает. Ожогин – крут. Лекс – истеричен.
Еще испытание преподнесли им небеса в виде Александра Степановича Грина.
Грин с супругой, которая была моложе его на пятнадцать лет, занимали соседнее купе. В реальности Грин никак не походил на свои романы, точнее являлся их черным отпечатком. Ярчайшее, но катастрофическое мышление. Остановку поезда на выезде из тоннеля он трактовал как захват съемочной группы бандитами. В добродушном кондукторе, разносившем чай, видел отравителя.
Ида слышала, что у него туманное прошлое, связанное с бегством из армии, жизнью по чужому паспорту, но это было давно, более десятка лет назад – еще до несостоявшегося большевистского переворота. Однако в первый же вечер знакомства – на приеме, где Лекс сговорился с Ожогиным о съемках «Охоты на слезы», – он завел Иду в неосвещенную часть сада и стал рассказывать, что был на каторге за убийство первой жены. И внимательно вглядывался колючими глазами – испугается дива или нет?
Ида вспомнила, что кликнула тогда официанта и через секунду уже произносила тост за тайные ходы и катакомбы фантазии.
«Катакомбы фантазии», – повторил Грин и широко улыбнулся, обнажив крупные, лошадиные зубы.
Вчера же в вагоне-гостиной он умучил Лекса рассказом о том, что сюжеты берет из рукописи некоего англичанина, которую украл, когда служил матросом на судне «Цесаревич».
Лекс не очень знал, как себя вести с мрачным фантазером, и едва поддерживал разговор.
Пытаясь услужить жене Грина, полнотелой добрейшей даме с ореолом пушистых волос, он умудрился разбить бутылку водки. Грин со злобным торжеством наблюдал, как лужица впитывается в узор ковра. Кажется, насколько Ида поняла со слов Нахимзона, он дал себе слово не пить во время экспедиции и злился на себя за то, что скоро придется нарушить клятву. Говорили, что после успеха экранизации «Алых парусов» он лечился у лучших врачей, но каждый раз все заканчивалось плохо.
Мысли Иды вернулись к мужу.
Нет, но так прогибаться подо всех! Неужели он не чувствует, что это унизительно? Не по-мужски? Единственное, что его оправдывает: натуру на Каспии нашел Гесс. Гессу Ида доверяла. Можно даже сказать, она с ним дружила, если Ида Верде вообще может с кем-то дружить. Раз Гесс сказал, что место идеальное, придется смириться.
Ида лениво повернула голову и посмотрела на мужа.
Лозинский сидел за столом, уставившись в сценарий и жестом отчаяния запустив обе руки в густую шевелюру. Грин на совещание опаздывал.
Почувствовав взгляд жены, Лозинский поднял глаза и виновато улыбнулся.
– Не понимаю! – устало проговорил он. – Не понимаю!
Иде стало его жалко. Все-таки есть в нем что-то от побитого щенка. Ладно, она его прощает. Бойкот окончен.
– Чего ты не понимаешь? – откликнулась она.
– Не понимаю, совершенно не понимаю его сценарий! – Он пристукнул кулаком по стопке листов с мелким машинописным шрифтом. – Как из этого можно сделать эпизоды! Все так запутанно!
– Я же говорила тебе, пусть Грин расписывает сцены. Но ты же все хочешь сам!
– Ты права! Опять права! – В его голосе послышались истерические нотки. – Можешь гордиться! Ну и что? Фильмировать этого Грина – нет, невозможно! Груда красивых слов и ни одной внятной мизансцены! Попасть с ним в верный тон я не могу – уволь, милая, никак не понятен мне его угрюмый юмор. К тому же он разговаривает со мной как с гимназистом! Веришь ли, мне все кажется, он возьмет меня за шиворот и ссадит с поезда. – Лекс и правда расклеился.
Ида поднялась, подошла к нему и села рядом, подогнув под себя ногу.
– Во-первых, надо было поставить его на место. Во-вторых, всем известно, милый, что Грин пишет о приключениях очарованной души, а не людей. Чтобы фильмировать душу, надо быть гением. Ну, дай посмотреть, что там у тебя?
Лекс пододвинул к ней листы.
Ида начала быстро читать текст. Сюжет будущей фильмы она знала, а что касается деталей… В них она предпочитала вникать на съемочной площадке.
Да, Лекс прав. Чудный язык. Под рукой будто бьется пульс чужой тайны. Но где сюжет? Поначалу кажется, что здесь сплошные приключения. Однако – обман, обман! Толком ничего не происходит. Одни намеки и иносказания. А вот это хорошо. Сцена драки. Надо оставить. И вот это. Как из морских глубин тащили золотую цепь, пилили на части и в ведрах носили на берег. А тут – красивости. Убрать.
– У нас есть ножницы? И клей? – отрывисто спросила она.
Лозинский с удивлением взглянул на нее.
Позвонил в колокольчик.
Через минуту из тамбура в салон просочился Нахимзон.
– Рувим Яковлевич, клеем и ножницами можете нас обеспечить?
– Сей момент, Алексей Всеволодович.
– И бумаги чистой побольше! – бросила Ида, не поднимая головы.
Лекс с удивлением наблюдал, с каким жаром она взялась править сценарий. Что-то яростно вычеркивала, что-то вписывала, резала листы на узкие полоски, что-то бросала на пол, что-то наклеивала на чистую бумагу, снова отрезала, переставляла куски местами и все время бормотала, как будто читала мантру: «Вот так, вот так, вот так…»
– Да что ты, ей-богу! Нельзя же так! – воскликнул он, когда она, размашисто перечеркнув крест-накрест сразу несколько страниц, скомкала их и швырнула на пол.
