– По какой лестнице?
– По вашей лестнице, на улице Жакоб.
– Вы собираетесь меня покинуть?
Она выпрямляется, напрягаясь, словно маленький уж, и без шляпки, с всклокоченными волосами, с потрясённым лицом вопрошает его взглядом.
– Но послушайте, детка… возвращайтесь домой. Мы сегодня вели себя по-идиотски. Всё произошло по моей вине…
– Вы собираетесь меня покинуть! – восклицает она, не заботясь о внимательной спине кучера. – Куда вы хотите, чтобы я шла? Я хочу идти за вами, с вами…
Глаза у неё краснеют, губы судорожно сжимаются, она почти кричит:
– О, я знаю, уходите, я знаю почему! Вы пойдёте к «своим» женщинам, к тем, которых вы любите. Марсель говорил мне, что у вас их не меньше шести! Они вас не любят, они старые, они вас бросят, они уродливые! Вы отправитесь спать с ними, со всеми! И будете их целовать, будете целовать даже в губы! А кто будет целовать меня? О, почему вы не хотите, чтобы я была хотя бы вашей дочерью? Я должна была бы быть вашей дочерью, вашим другом, вашей женой, всем, всем на свете!..
Она бросается ему на шею, цепляется за него, обливаясь слезами, рыдая.
– У меня нет никого на свете, никого, кроме вас, кроме вас, а вы меня покидаете!
Рено обхватывает всё её худенькое тельце, его губы прижимаются к курчавому затылку, к тёплой шейке, к солёным от слёз щекам.
– Покинуть вас, моё сокровище!..
Она внезапно замолкает, поднимает мокрое от слёз лицо и смотрит на него с невыразимым вниманием. Он бледен, тяжело дышит, лицо его кажется таким молодым под этой серебристой шевелюрой; Клодина чувствует, как напряглись и дрожат мускулы его больших рук, обнимающих её. Он склоняется к горячим губам этой девочки, которая встаёт на дыбы, вся выгибается, не то предлагая себя, не то сопротивляясь – она сама этого толком не знает… Экипаж резко останавливается у самого тротуара, и это отрывает их друг от друга, опьянённых, дрожащих и серьёзных.
– До свиданья, Клодина!
– До свиданья…
– Я не стану подниматься вместе с вами; я посвечу вам. У вас есть ключ?
– Ключ? Да.
– Я не смогу прийти к вам завтра; завтра уже наступило сегодня; я приду послезавтра, обязательно, в четыре часа.
– В четыре часа.
Тихая и покорная, она позволяет ему приникнуть долгим поцелуем к её руке и вдыхает, глядя на его склонённую голову, лёгкий запах светлого табака, который у него всегда с собой, потом поднимается по лестнице на четвёртый этаж, пробудившаяся мечтательница, и ложится спать, безумная Клодина, к которой присоединяется – как раз вовремя – разумная Клодина, ложится в свою кровать-лодочку. Но разумная Клодина с робостью отступает, восхищённая и почтительная, перед другой, которая шла прямо туда, куда вела её Судьба, не оглядываясь, как завоевательница или, может быть, как осуждённая…
Боль. Всюду боль. Сладостная боль оттого, что тебя не то нещадно избили, не то заласкали. Дрожащие икры, холодные ладони, тяжёлый одеревеневший затылок. А сердце частит, спешит, хочет сравняться в скорости с тиканьем моих часиков… потом вдруг останавливается и, сделав «пфф!», снова начинает биться. Значит, это настоящая любовь, настоящая? Да, потому что для меня нет места приятнее и ласковее его плеча, где, угнездившись, я почти касаюсь губами его шеи; потому что я улыбаюсь от жалости, когда мысленно сравниваю нежные щёчки Марселя с морщинистыми висками Рено. Благодарение Богу, нет! Он не молод… Ведь именно из-за благородного, похожего на лунатика отца, моего отца, я так нуждаюсь в настоящем папе, нуждаюсь в друге, в любовнике… Боже! В любовнике!.. Стоило ли так много читать, хвастаться своим знанием любовной науки – чисто теоретическим, – чтобы при одном только этом слове, прорезавшем мой мозг, я стискивала зубы и поджимала пальцы ног… Как мне быть в его присутствии, если я не в силах помешать себе думать?.. Он это увидит, он и сам тоже будет об этом думать… На помощь, на помощь!.. Умираю от жажды.
Распахнутое окно и вода из кувшина приносят мне некоторое облегчение. Свеча по-прежнему горит на камине, я поражаюсь, глядя в зеркало, что всё это не слишком бросается в глаза. В четыре утра, когда уже рассветает, измученная, я наконец засыпаю.
– Проголодалась, моя козочка? Чашка шоколада ждёт тебя с половины восьмого, а уже больше девяти на твоих… Господи, что за вид у тебя!
– Какой у меня вид?
– Мне подменили мою малышку! Безошибочный нюх сводни заставляет Мели кружить вокруг да около, присматриваться к моей усталости, разглядывать смятые перья моей шляпки, брошенной на кресло, радоваться моей мигрени… Она раздражает меня.
– Кончишь ли ты взвешивать свои груди, точно дыни? Какая из них более зрелая?
Но она тихонько смеётся и уходит на кухню, напевая одну из своих самых немыслимых песенок:
Девицы Монтиньи
Горячи, как угольки,
С ними не помрёшь с тоски.
Когда их…
На этой небольшой цитате следует остановиться.
Я проснулась от ужаса, что мне всего лишь пригрезилась эта невероятная ночь.
Значит, именно так и происходят великие события? Будьте благословенны асти и перченые раки! Без них мне просто-напросто не хватило бы смелости.
В тот вечер мне не хватило бы смелости, всё так, но в какой-нибудь другой вечер моё сердце всё-таки совершило бы этот кульбит. Но он ведь и вправду меня любит! Ведь он и вправду был бледен, совсем потерял голову, точно какая-нибудь простушка Клодина, из-за этой злополучной… этой благословеннейшей… нет, я сказала верно, из-за этой злополучной мостовой улицы Жакоб, где застряло колесо фиакра?.. Никогда ещё ни один мужчина не целовал меня в губы. У него рот узкий, горячий, а нижняя губа – полная и твёрдая. Ох, Клодина, Клодина, каким ты снова делаешься ребёнком, чувствуя, что становишься женщиной! Я вспомнила его рот, смятение в потемневших глазах, и скрестила ладони от сладостной тоски…
Ещё и другие мысли одолевают меня, мне так не хотелось бы сейчас об этом думать.
«Конечно, это больно!» – пропел голосок Люс. Да нет, нет, она спала со свиньёй, разве это что-то доказывает! Но, впрочем, какая важность? Главное, что необходимо, – это чтобы он был здесь всё время, чтобы в любой час для меня было уготовано драгоценное тёплое местечко на его плече, чтобы меня защищали его большие руки, сомкнувшись вокруг меня кольцом… Меня тяготит моя свобода, утомляет моя независимость; я не сомневаюсь в том, что уже многие месяцы – долгие месяцы – ищу себе господина. Свободные женщины – не женщины. Он знает всё, что мне неведомо, и немного презирает всё то, что знаю я; он скажет мне: «Мой милый зверёк!» – и погладит меня по волосам…
Моё воображение так живо мне всё это представило, что, желая почувствовать ласковую руку своего друга, я даже нагнула голову, встала на цыпочки, как Фаншетта, когда она просит меня почесать ногтями её плоский лобик. «Сколько в вас звериной грации, Клодина…» Когда меня зовут завтракать, я, склонившись над круглым зеркалом, внимательно вглядываюсь в него, подняв к вискам волосы: стараюсь угадать, понравятся ли ему мои заострённые уши.
