Быстро проглотив немного апельсинового мармелада и жареного картофеля, я оставляю за столом папу, сидящего перед своей чашкой кофе, куда каждое утро он методично бросает семь кусочков сахара вместе со щепоткой табачного пепла. И впадаю в полное отчаяние при мысли, что предстоит ждать ещё целых двадцать семь часов! Может, почитать? Но я не могу, не могу. Белокуро-серебристые волосы заслоняют страницы книги. И выйти из дома не могу: улицы кишат мужчинами, которые не носят имя Рено, они с самоуверенным видом будут смотреть на меня, ни о чём не подозревая, этакие болваны!
Какой-то комочек материи, обнаруженный мной на кресле, вызывает у меня улыбку. Это одна из моих коротеньких рубашечек… которые когда-то давно я пыталась сшить! Надо вновь за неё приняться. Клодине понадобятся рубашки. Понравится ли рубашка Рено? Белая, лёгкая, с такими миленькими кружевами и бретельками из белой ленты…
Вечерами я внимательно разбираю себя по косточкам и, стоя в рубашке, разглядываю себя в высокое зеркало, маленькая госпожа Бесстыдница с выпущенными на лоб кудряшками. Рено не сможет сказать, что я уродина. О Господи, я буду так близко, чересчур близко к нему, между нами будет только тоненькая рубашка. Мои беспокойные руки шьют как-то криво, и я слышу, как ни смешно, далёкий голос этой любимицы, тихий голосок мадемуазелевой малютки Эме на уроках рукоделья: «Прошу вас, Клодина, тщательнее отделывайте подшивку спереди, вы делает это небрежно. Посмотрите, как хорошо получается у Анаис!»
Звонок в дверь. Сердце моё останавливается, дыхание прерывается, я слушаю, подняв вверх напёрсток. Это он, это он, он не смог дольше ждать! В то мгновение, когда я уже готова вскочить с места и бежать, Мели стучит в дверь и вводит Марселя.
Ошеломлённая, я не в силах подняться с места. Марсель? Вот уж о ком я совсем позабыла! Для меня он уже много часов как умер. Вот как, это Марсель! Почему же он, а не тот, другой?
Молча, гибко склонившись, он целует мне руку и садится на стульчик. Я смотрю на него, поражённая. Он бледноват, очень красив, всё той же немного кукольной красотой. Такой сладенький мальчик.
Раздосадованный моим молчанием, он торопит меня:
– Ну что, ну что?
– Что «ну что»?
– Весело было вчера вечером? Что вам сказали, чтобы объяснить моё отсутствие?
Я с трудом заставляю себя проговорить:
– Он сказал, что вы надели немыслимый галстук.
До чего же глуп этот мальчуган! Он что, не замечает, что произошло чудо? Мне кажется, это сразу бросается в глаза. Однако я вовсе не спешу всё ему открыть. Он разражается визгливым смехом; я вздрагиваю.
– Ха-ха-ха!.. Немыслимый галстук! Да, вся истина заключена в этих двух словах. Что вы об этом думаете? Вы же знаете мой крепдешиновый галстук? Это Шарли мне его подарил.
– Думаю, – со всей искренностью отвечаю я, – вы хорошо сделали, что не переменили галстук. Я нахожу его восхитительным.
– Не правда ли? Какая прелестная мысль – заколоть полотнище жемчужными булавками! Я был уверен, что у вас есть вкус, Клодина. Только вот всё-таки, – с вежливым вздохом добавляет он, – мой разлюбезный отец лишил меня возможности провести вечер в вашем обществе. Я отвёз бы вас домой, я уже предвкушал, как мы славно поболтаем в фиакре…
Он что, с неба свалился, с неба? Просто жалость берёт, когда видишь такое ослепление! Должно быть, вчера вечером он выслушал довольно резкие слова, потому что при одном воспоминании об этом его лицо становится жёстким и он поджимает губы.
– Рассказывайте, Клодина. Мой драгоценный папочка был по своему обыкновению обаятелен и остроумен? Он не называл вас, как меня, «подонком» и «гадким мальчишкой»? Господи, – ворчит он, подогреваемый обидой, – ну и хам же, ну и…
– Нет!
Я резко обрываю его, охваченная яростью, вскакиваю на ноги, застываю перед ним.
Он, не двигаясь, смотрит на меня, бледнеет, всё понимает и тоже встаёт со стула. Воцаряется молчание, слышно только мурлыканье Фаншетты и тиканье моих часиков, дыхание Марселя и стук моего колотящегося сердца. Молчание, которое длится, возможно, целых две минуты…
– И вы тоже? – говорит он наконец насмешливым голосом. – Я считал, что папа не гоняется за молоденькими девушками… Обычно он довольствуется замужними дамами или шлюхами.
Я не проронила ни слова, я не в силах была говорить.
– Это что… совсем недавно? Может быть, вчера вечером. Скажите мне спасибо, Клодина, это благодаря моему галстуку вам выпало такое счастье.
Его тонкий надменный нос кажется таким же белым, как его зубы. Я по-прежнему не произношу ни слова, мне что-то мешает…
Стоя позади разделяющего нас стула, он насмехается надо мной. Опустив руки, наклонив голову, я снизу исподлобья смотрю на него; кружево моего передничка вздрагивает в такт ударам сердца. Нас снова окутывает тишина, безбрежная тишина. Внезапно он медленно говорит, каким-то странным голосом:
– Я всегда считал вас большой умницей, Клодина. И то, как вы поступаете сейчас, ещё больше увеличивает моё уважение к вашей… ловкости.
Поражённая, я поднимаю голову.
– Вы – девица совершенно замечательная, я повторяю это, Клодина. И поздравляю вас… без всякой задней мысли… Великолепная работа.
Я не понимаю, о чём он. Но осторожно убираю разделяющий нас стул. В голове смутно бродит мысль, что он вскоре может мне помешать!
– Ну да, ну да, вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать. Хе-хе! Хоть папа и промотал немало денег, он всё ещё, как говорят в его кругу, довольно лакомый кусочек…
Стремительнее осы я вонзаю свои ногти в его физиономию: я готова выцарапать ему глаза. Издав пронзительный крик, он отшатывается назад, закрывает лицо ладонями, потом, выпрямившись, бросается к каминному зеркалу. Нижнее веко расцарапано и кровоточит; капли крови испачкали отвороты пиджака. Охваченная безумным возбуждением, я невольно испускаю короткие глухие крики. Вне себя он оборачивается: мне кажется, он ищет какое-то оружие, и я лихорадочно шарю в своей корзинке для рукоделия. Ножницы, где мои ножницы!.. Но он вовсе и не думает меня бить и, оттолкнув меня в сторону, бежит в туалетную комнату, чтобы намочить водой платок… Он уже наклоняется над моим тазиком; ну и наглость! В мгновение ока я кидаюсь на него, я хватаю за оба уха его склонённую голову и отшвыриваю его обратно в комнату, вопя каким-то незнакомым мне хриплым голосом:
– Нет, нет, не здесь! Беги залечивать свои раны к Шарли!
Приложив к глазу платок, он спешит схватить свою шляпу и, забыв перчатки, уходит; я распахиваю перед ним все двери и прислушиваюсь к его неверным шагам на лестнице. Потом возвращаюсь к себе в комнату и стою неподвижно, без единой мысли в голове не знаю сколько времени. Но ноги у меня подкашиваются, и я вынуждена сесть. Это простое движение словно пробуждает меня, и я лечу в пропасть! Деньги! Он осмелился сказать, что я хочу заполучить деньги! Ничего, я здорово отделала его, даже клочок кожи повис… Господи, ещё немного – и я выцарапала бы ему глаз. И этот трус даже не побил меня! Уф! Просто тряпка, вот что… Деньги! Деньги! Да на что они мне? Мне и Фаншетте их вполне хватает. О дорогой мой Рено, я расскажу ему всё и укроюсь у него на груди, мне так сладко будет выплакаться, чувствуя его нежность…
