– Добрый день, Клодина.
Словно влекомая звуком его голоса, я подхожу, протягиваю ему обе руки. Он целует их одну за другой, потом отпускает.
– Вы сердитесь на меня, мой дружок?
Не в силах говорить, я лишь пожимаю плечами. Усаживаюсь в кресло. Он садится на низенький стул, и я быстро придвигаюсь к нему, готовая спрятать голову у него на груди. Недобрый! Он делает вид, что не замечает этого. Он говорит как-то тихо, словно что-то его пугает…
– Моя дорогая милая безумица, вчера вы наговорили мне тысячу вещей, которые сон и ясное утро должны развеять, унести прочь… Обождите немного, не смотрите на меня так, дорогие глазки Клодины, я вас никогда не забуду, вы были слишком ласковы ко мне… Всю эту ночь и конец той ночи я боролся с собой, боролся против великой надежды, безумной и смешной надежды… Я и сам не понимал уже, что мне исполнилось сорок лет, – с видимым усилием продолжает он, – но подумал, что вы-то об этом вспомните, да, вы, если не сегодня, если не завтра, то, во всяком случае, довольно скоро… Сокровище моё со слишком нежными глазками, курчавый мой пастушок, – говорит он ещё тише, потому что горло у него перехватывает и на глаза наворачиваются слёзы, – не надо больше меня искушать. Увы! Я несчастный человек, очарованный, покорённый вами; защищайте же себя, Клодина… Боже мой, это чудовищно; ведь в глазах других вы могли бы быть моей дочерью…
– Но я и ваша дочь тоже! (Я протягиваю к нему руки.) Разве вы не чувствуете, что я ваша дочь? Я сразу же стала ею, с первой нашей встречи стала вашим послушным и изумлённым ребёнком – и ещё более изумлённым чуть позже, когда почувствовала, что заполучила сразу и отца, и друга, и учителя, и возлюбленного! О, не возражайте, не мешайте мне, дайте мне сказать: и возлюбленного также. Возлюбленного встретить нетрудно, но вот найти человека, в котором соединилось бы всё, так что, если он вас оставит, то сразу оставит и сиротой, и вдовой, и лишит друга, разве не чудо – найти такого человека, неслыханное чудо? Это вы моё чудо… и я вас обожаю!
Он опускает глаза, но слишком поздно: слеза скатывается на его усы. Совершенно обезумев, я вцепляюсь в него.
– У вас горе? Может, я, сама того не зная, причинила вам боль?
Большие, такие долгожданные руки наконец прижимают меня, мокрые чёрно-синие глаза озаряют меня своим светом.
– О малышка моя, нежданная моя радость! Не давайте мне времени испытать стыд за то, что я делаю! Я не отдам вас, я не могу поступить иначе, я никому не отдам это бесконечно милое тело, в котором для меня всё самое прекрасное, что может расцвести в подлунном мире… Если вы будете со мной, разве смогу я когда-нибудь совсем состариться? Если бы вы знали, дорогой мой воробышек, какая живёт во мне всепоглощающая нежность, сколько молодого пыла в моей ревности и каким невыносимым, нетерпимым мужем буду я!..
Мужем? Верно! Он же ничего не знает! Словно пробудившись, оторвав свои губы, тайком прильнувшие к его шее, к излюбленному моему местечку, я внезапно размыкаю кольцо его рук.
– Нет, не мужем.
Он смотрит на меня опьянёнными, нежными глазами, не пытаясь снова сомкнуть руки.
– Это очень серьёзно. Я должна была сказать вам обо всём сразу же. Но… когда вы вошли, я до того разволновалась, и потом, я так долго ждала вас, что ничего не смогла сказать… Садитесь сюда. Не держите меня за талию – и за плечи, и за руки, – прошу вас. И лучше бы вы не смотрели на меня совсем, Рено.
Сидя в своём низеньком кресле, я со всей твёрдостью, на какую ещё способна, отстраняю от своих протянутых рук его ищущие ладони. Он садится рядом, совсем рядом, на бретонский стул.
– Вчера после обеда заходил Марсель. Да. Он попросил меня рассказать ему, как прошёл вечер накануне, – как будто об этом можно рассказать, Рено! Он поведал мне в свою очередь историю с галстуком. И произнёс при этом, говоря о вас, слово, которое не должен был произносить.
– А! – проворчал Рено. – Я привык к этому.
– И вот тогда он понял, что я люблю вас. И стал расхваливать меня за то, что я оказалась такой ловкой! Кажется, вы ещё достаточно богаты, и, став вашей женой, я присвою состояние Марселя…
Рено поднялся. У него гневно раздуваются ноздри; я спешу договорить:
– Ну и вот, я не хочу выходить за вас замуж…
Прерывистый вздох, который я слышу, заставляет меня поскорее закончить фразу.
– …но хочу быть вашей любовницей.
– Клодина, Клодина!
– Что «Клодина»?
Бессильно опустив руки, он смотрит на меня таким восхищённым и таким растерянным взглядом, что я уже не знаю, что и думать. Я ждала, что это будет часом моего торжества, безумных объятий, даже, может быть, чересчур пылкого согласия…
– Правда, так будет хорошо? Неужели, вы думаете, я позволю, чтобы кто-то мог хоть на миг предположить, что я не люблю вас больше всего на свете? У меня тоже есть деньги. У меня сто пятьдесят тысяч франков. Ну как? Что вы на это скажете? Я не нуждаюсь в деньгах Марселя.
– Клодина…
– Я должна вам во всём признаться, – говорю я, ласково придвигаясь к нему. – Я разукрасила Марселю физиономию. Я… я содрала клочок кожи с его щеки и выставила его за дверь.
Я вскакиваю и оживляюсь при этом воспоминании, и мои воинственные жесты заставляют его улыбнуться в усы. Но чего же он ждёт? Чего он ждёт, почему не принимает моего предложения? Он что, не понял?
– Ну вот, вот так, – говорю я спотыкающимся голосом. – Я хочу быть вашей любовницей. Это будет нетрудно; вы же знаете, какой свободой я пользуюсь, – и я отдаю вам всю свою свободу, я хотела бы отдать вам всю свою жизнь… Но у вас имеются всякие важные дела. Когда вы будете свободны, вы будете приходить сюда, и я тоже буду приходить к вам… к вам домой! Ведь вы не станете теперь считать чересчур неподходящим… в духе гравюр восемнадцатого века…, свой дом для Клодины, которая будет целиком принадлежать вам?
У меня подкашиваются ноги, и я снова сажусь. Он опускается на колени, его лицо на одном уровне с моим; он прерывает мою речь, не прижимаясь, а лишь на секунду касаясь моих губ своими губами… но, увы, отстраняется в то самое мгновение, когда поцелуй почти опьяняет меня… Обнимая меня за талию, он говорит не слишком уверенным голосом.
– Ах, Клодина! Маленькая девочка, такая искушённая благодаря скверным книжкам, найдётся ли на свете создание более чистое, чем вы? Нет, моя любимая, счастье моё, я не позволю вам так безрассудно распорядиться собой! Если я беру вас, то это будет всерьёз, навсегда; и перед всем светом я самым тривиальным, честным образом женюсь на вас.
– Нет, вы не женитесь на мне!..
Я призываю всё своё мужество, потому что, когда он говорит «моя любимая, счастье моё», мне кажется, что вся кровь вытекает из моих жил и кости мои размягчаются.
