они смеялись, но Правена шепнула Витляне: боятся, что если к тебе порча тайком прицепилась, то и на них перескочит. Страх этот был не напрасным: возглавлять девичьи круги может только самая удачливая, иначе неудача заразит всех будущих жен и матерей. И назавтра Витляна прямо объявила отцу, что в рощу не пойдет: была охота с этими увырьями круги водить!
Мистина не настаивал, но еще раз отметил, что ловить слишком ученого сушильщика жаб нужно скорее. Послал Альва с гридями в Козары – привезти Рувима и еще пару самых уважаемых стариков, Давида и Хананью, кто учил вере остальных. Разговаривал с ними Альв и ясно дал понять, что в черной ворожбе лучше признаться сразу, а то придется говорить под кнутом. Хотел даже посадить их в поруб – на вразумленье и другим на страх, но Рувим вместо ответа выложил перед Альвом серебряную чашу с узорами хазарской работы.
– Откупиться хотите?
– Как мудрецы говорят: тому, кто молча терпит напрасное поношение, награда от Бога будет очень велика, – смиренно пояснил Рувим. – Обвиняя нас, ты увеличиваешь наши заслуги перед Богом, потому мы в благодарность просим тебя принять от нас этот дар.
– Мы – кто? – добавил Давид. – Мы прах и пепел, ты можешь сделать с нами что угодно.
– Свет праведных воссияет, свеча же нечестивых погаснет, так наставлял царь Шломо, – с печальным достоинством добавил Хананья.
Чашу Альв принял и жидинов отпустил; передавая дар воеводе, заметил, что, похоже, эти ни при чем. В это же время воеводские отроки обыскали дома в Козарах – искали греческие писания, но не нашли ничего такого. Во всех найденных пергаментных свитках Торлейв и Патрокл, взятые для совета, не нашли ни одной знакомой буквы. Но смятение в городе только увеличилось: было ясно, что Мистина взялся за жаболова не шутя, и если бы его нашли в Козарах, весь Киев вздохнул бы с облегчением.
В воскресенье в Софийской церкви было совсем мало народа, только старшая княгиня с приближенными, зато торжок был плотно забит народом. Болтали, что волхв Куприян непременно будет в церкви, приведет беса Ортомида и вступит в бой с отцом Ставракием; другие возражали, что Ставракий и есть тот волхв, и кто ему на глаза попадется, враз упадет замертво! Было страшно, но еще пуще хотелось поглядеть на битву двух волхвов.
Вся Предславова чадь явилась на пение [62], показывая веру, что Господь от черных чар оградит. Взглянув на женщин, Хельмо заметил, что Явислава ему подмигивает и украдкой делает какой-то знак. Не поняв знака, он, однако, насторожился и, когда служба закончилась и народ остался на торжке посудачить, подошел. Выбрал случай, когда Будомир и Святожизна разговаривали с кем-то другим, и с вежливым поклоном приблизился к Явиславе.
– Прибегала Будица, ведунья Станимирова, – торопливо шепнула девушка. – Говорит, ей весть принесли, что ее воеводы подозревают. Всех волхвов, говорит, допрашивать будут, допытывать. Вот уж до чего дошло…
В это время Святожизна повернулась, и Хельмо поклонившись ей, отошел.
– Ну, матушка! – сказал Святослав, заехав проведать Эльгу. – Тот епископ у нас шуму наделал, а этот твой Ставракий его переплюнуть решил – в волхвы подался! И мне его греческим бесом Ретомидой все уши прожужжали! Будто мало нам было своих – еще греческие понадобились!
– Хватит уже! – сердито объявила Эльга Мистине, когда сын уехал. – Найди если не волхва-жаболова, то тех бесов, кто эти слухи распускает! Языки уже пора кое-кому укоротить!
Княгине Эльге повиновалась сама судьба – не далее как назавтра ее воля была исполнена. На Святославов двор заявилась боярыня Улыба и объявила князю жалобу на черные чары. Вуефаст пришел с женой, но молчал, предоставив говорить ей, а та бурлила от негодования, наконец-то обнаружив источник угрозы.
– Из твоей дружины, княже, баба моего сына меньшого хочет испортить! – воинственно заявила Улыба изумленному Святославу.
Князь, как и все, слышал про жаб на щепке, но разбираться в этом полагалось Мистине с его людьми. Однако черное колдовство по тяжести приравнивается к убийству, ибо тоже посягает на чужую жизнь, а значит, жаловаться надо князю.
– Какая-такая баба?
– Звать ее Славча, она жена человека твоего, бывшего сотского, Хрольва.
– Славча на Гостяту порчу навела? – удивился Святослав.
Эти слухи до него не доходили.
В гриднице в это время были Хавлот и Болва, которым Славча приходилась тещей; в изумлении переглянувшись, они встали.
– Ты чего такое говоришь, боярыня? – сказал Хавлот. – Не занимается Славча такими делами!
– Ей зачем? – поддержал Болва.
– А занимается! – не сдавалась Улыба. – Ей затем! У нее дочь последняя в девках. Та девка на Гостяту нашего глаз положила, это всем ведомо. А мы сына с другой сговорили, получше той! Уж не рабыни дочь нам за сына меньшого вести! А их зло берет – вот и наделали!
– Славча не рабыня! – возмутился Болва; если бы так, то оскорбление касалось бы и всех ее зятьев. – Ее князь на волю отпустил и приданое дал, у Хрольва спроси!
Приданое бывшим наложницам Ингвар дал несколько лет спустя, уже после того как занял киевский стол, но тем не менее брак их считался законным.
– Да кто бы ни была – она моего сына испортить хотела! Рассуди это дело, княже!
– Тише! – прикрикнул Святослав на расшумевшуюся гридницу. – С чего ты взяла, что это Славча?
– Добрые люди сказали!
– Какие-такие люди?
– А которые знают!
– Унерадовна! – строго обратился к боярыне Асмунд. – Ты отвечай толком, тут тебе не павечерницы, чтоб языком чесать попусту. Черные чары – вина нешуточная. Тут, бывает, и вирой не отделаешься. Обвиняешь – давай послухов. Или тебе муж не растолковал, как такие дела делаются?
– Вуефаст, ты чего молчишь? – спросил Святослав.
– Так коли бабу винят – не мне же с нею ратиться, – угрюмо ответил Вуефаст. – Это бабье дело – пусть разбираются.
– Не выйдет. – Асмунд мотнул головой. – Коли у обеих баб мужья живы, а дело головное [63] – вам с Хрольвом его промеж себя решать.
– За Хрольвом бегите, – велел Святослав младшим отрокам.
Вуефаст, человек опытный, и сам понимал: при живых мужьях тяжба между бабами – дело невозможное. Но и подавать жалобу на Хрольва – бывшего телохранителя Ингвара, бывшего сотского гридей юного Святослава, одного из самых уважаемых людей в дружине, с кем он заседал на советах и пил на пирах в этой самой гриднице без малого тридцать лет, начиная со времен Олега Вещего, – ему казалось нелепицей, безумием. Да за что подавать – за какую-то ворожбу на сушеных жабах! Но Улыба, распаленная смертельной угрозой дому и
