Ночью Лозинский обсыпал льдом Идины плечи и прижимался к прохладной коже. Страсть проснулась, он сходил с ума от холодных капель, собиравшихся в ложбинках ключиц, и стискивал зубы, чтобы не перебудить стонами съемочное селение.
За дни молчания Ида отдалилась, и в неверной черноте ночи слегка пьяноватому Лозинскому казалось, что он мнет и рвет мираж, выдуманную диву Верде, отрешенную, спокойную, которая смотрит на него, будто через толщу экрана.
Ночи ему не хватило. Страсть проснулась и днем, когда он увидел, как Ида идет вдоль воды в полуразорванном платье своей героини.
Он поменял мизансцены и велел Гессу снимать ее проход с нижней точки. В кадре оказались босые ступни, колени, Ида оступилась, споткнулась о камень – юбка подлетела, – и в ворохе тряпья мелькнула белая полоска кожи на бедре.
Гесс, как обычно, молчал.
Лозинский не утерпел – быстро закончив съемки, он увлек Иду в домик. Задернул шторы, бросил весь лед из «холодильного рая» ей на живот и распластался сверху.
– Ты, душа моя, любезничаешь со льдом, а не со мной, – хохотала Ида.
Но он уже целовал ее рот, а там, оказывается, тоже пряталась льдышка. И она едва успела прижать его голову к груди, чтобы крик страсти не разнесся над утлыми хибарами, декорациями, травой эфемеровой пустыни, которая начиналась от стен последнего в поселке домика и тянулась до горизонта.
На следующий день холодильный шкаф сломался.
А к вечеру Ида начала кашлять. У нее открылась лихорадка.
Феодориди принес настойку из алоэ – Ида сидела на берегу под навесом, который для нее еще в первые дни придумал художник-постановщик: из степи приволокли гигантские зонтичные растения, высушили, покрыли стебли лаком, а соцветия диаметром в три метра оторочили хлопковой тканью. Феодориди заметил, что она – та, что знаменита высокомерным, равнодушным взглядом, – выглядит очень растерянной.
«Знак болезни, знак болезни, – забормотал Феодориди. – Болезнь не знает еще своего имени, но уже растет, растет…»
– Надо бы послать за врачом, – сказал он Лозинскому.
Тот кивнул, но началась съемка, все забегали, у Гесса в камере полетел какой-то винтик, и целая сцена оказалась загубленной.
Ида безучастно сидела в стороне – сегодня у нее эпизодов не было – и пила настойку, которую оставил ей Феодориди. К вечеру ей стало лучше.
Наконец подул ветер. Бакинский норд.
В середине ночи все очнулись от дикого рева.
Ида сквозь сон подумала, что Лозинский с Гессом придумали ночную съемку и созывают народ своей знаменитой сиреной. Гесс подумал, что из пустыни к ним пришел муэдзин, взял режиссерский рупор и голосом адовой птицы запел утреннюю молитву.
– Землетрясение! – закричал Лозинский. – Что делать?
Впервые за последние недели он крепко спал и теперь, проснувшись, барахтался в кровати как малый ребенок.
По комнате гулял сквозняк, поднимая пыль с земляного пола, устланного коврами.
Разбились стекла.
Дверь не открывалась – как будто снаружи ее придавил великан, который тяжело дышал, сморкался, швырял камни. Так казалось Иде.
Вместе с Лозинским она навалилась на дверь – звякнули петли, дверь поддалась и через мгновение исчезла в темноте. Ее унесло в мгновение ока.
Около декорации таверны поблескивал раскачивающийся огонек. В его неверном свете было видно несколько фигур, которые ползком передвигались по земле.
Ида шагнула в проем стены, откуда вырвало дверь, но порыв ветра отбросил ее обратно, и она едва не разбила лицо, ударившись о кресло.
Рычащую, визжащую темноту прорезали четыре луча – включили фары грузовые машины, которые стояли неподалеку, прикрепленные тросами к каменным глыбам. Мощные автомобили дрожали и вибрировали.
– Лозинский, где вы? – Нахимзон пытался перекричать скрежет и вой стихии. – Разбило декорации баркаса! Доски несет к берегу! Всем укрыться в домах! – Свет в окнах то вспыхивал, то гас, то снова загорался на мгновение, освещая испуганные, растерянные лица.
Рассвет наступил внезапно – будто порыв ветра вырвал солнечный свет из бушующего моря.
Ветер был холодный, злой, и при свете дня шторм выглядел еще страшнее, чем ночью. Волны стали желтые на макушке, впадины их почернели и мрачно сверкали на солнце. Водяная пыль сбивалась в десятиметровые вьюны, которые неслись в сторону берега пугающими стаями.
Съемочный люд затих. Смельчаки перебирались из домика в домик с помощью толстого каната, который перекидывали через песок и крепили за специальные медные крюки, вбитые в землю около каждой глиняной хибары. И обсуждали, снес ли ветер с лица земли кочевничий табун, к которому примкнул сценарист. «Сбежавший сценарист», как теперь называли Грина. И как скоро будут называть его газеты.
К утру третьего дня ветер сник. Или ушел гулять в пустыню, поднимая на ходу красный дым маковых лепестков. Таверну полностью разнесло. Катерок, на котором устраивали вылазки в море и катания на досках по воде, исчез. На камнях лежали выброшенные из моря разнокалиберные рыбы.
Глядя на немигающий глаз рыбы, Ида поморщилась. Голова у нее гудела – была повышена температура. Инфлюэнца поплясывала почти как бакинский норд: то чуть ли не пузырями шли сопли – и вдруг высыхали, то пропадал голос, то начинал бить кашель. Потом наступало улучшение – на час, на два, – возникала легкая эйфория: казалось, что организм очистился, выздоровел, осмелел, хотелось пробежать босиком вдоль кромки воды, защекотать упрямца Лозинского. Но силы так же неожиданно, как появлялись, исчезали.
Феодориди приводил старушку, закутанную в черное. Сквозь сетку на лице только мерцали зеленые глаза да мелькнул такого же цвета изумруд на старческом крючковатом пальце, когда знахарка легкими движениями гладила Идины руки.
Старушка цокала языком, что-то тихо плела Феодориди, а уходя, неожиданно запела низким грудным голосом – совершенно молодым, – увидев на стене фотоснимок, на котором Ида и Лекс шли, обнявшись, вдоль пляжа – оба в полотняных костюмах, расстегнутых почти до пояса. Лекс обожал это фото и всюду таскал с собой.
Старушка оставила настойку на лекарственной смоле ферулы – того самого гигантского растения-зонтика. И Ида вроде бы порозовела.
На следующий день ветер снова разгулялся и к одиннадцати утра уже поднимал песочную пыль на несколько метров ввысь. Однако съемку решили не отменять – от Ожогина уже пришло несколько телеграмм, в которых он требовал отзыва группы в Ялту: бюджет на апшеронское содержание вышел.
Первые две телеграммы Лозинский скрыл от Нахимзона. Впрочем, оставалось снять всего один эпизод, собственно, из-за которого и торчали на жаре лишние две недели: попытка убийства героини в штормовых волнах.
