– Это меня нисколько не занимает, – сказал понтифик, не слишком убедительно. – Главное, чтобы Рафаэль работал без перерывов, ни на что не отвлекаясь. Я обеспечил его заказами по меньшей мере года на два. Это наследие обессмертит мое имя. И затмит славу моего предшественника. А что может быть важнее, брат мой?
– А что может сделать Биббиена, если заподозрит, что глаза Рафаэля посмели посмотреть в сторону от его худосочной племянницы?
– Худосочная она или нет, Бернардо очень привязан к этому хлипкому отродью. Он считает ее дочерью, которой у него никогда не было. Более того, он уверен, что оказывает нашему доброму Рафаэлю великую честь, передавая простолюдину из Урбино непорочную племянницу самого кардинала. Узнай Бернардо о том, что счастливое будущее его племянницы под угрозой, вполне мог бы сорвать работу нашего художника.
– Прости меня, брат мой. – Кардинал потер нос пальцем, унизанным перстнями. – Но мне с трудом верится, что любовница, какой бы очаровательной она ни была, могла отвлечь Рафаэля от стремления к славе или поставить под угрозу его такую полезную дружбу с кардиналом Биббиеной. Я сам слышал, как он это говорил.
– Когда-то, да, все было именно так. Но прошло четыре года, и по какой-то необъяснимой причине этот юнец, такой вроде бы тщеславный, увиливает от оказанной ему чести.
– Возможно, он возмечтал, что будущая жена принесет ему не одно только высокое положение.
– Ну, в таком случае он точно не найдет того, что ищет, в простолюдинке из Трастевере.
– Трастевере? Не может быть!
– Да, – кивнул Папа, и подбородков у него стало вдвое больше.
Божьи слуги склонились друг к другу, сблизив головы, и стали переговариваться шепотом.
– Тем не менее мои шпионы доносят, что эта женщина занимает все его мысли. Он устроил так, что каждый вечер ее приводят к нему в мастерскую, где они остаются вместе до рассвета.
Джулио задумался над услышанным, наконец решившись взять пирожное с серебряного подноса. Он откусил, смакуя угощение, и лишь спустя несколько мгновений произнес:
– Маринованные анчоусы тоже прелестны, но много ли их съешь, пока одна только мысль о них начнет вызывать рвоту? – Кардинал поднял палец вверх, чтобы подчеркнуть значение своих речей: – Помяни мое слово, добрый братец, Рафаэль устанет от этой женщины, как и от всех ее предшественниц.
– Судя по всему, эта женщина что-то особое.
– Она всего лишь тело, отданное на потребу низменным желаниям влиятельного человека. Почему она должна избежать участи тех, кто был до нее?
– Потому, мой дорогой кардинал, что эту он написал в образе Мадонны.
Лунный свет, льющийся сквозь витражи, рисовал на стенах и полу причудливые узоры. Маргарита тихонько наблюдала за Рафаэлем, который этого не замечал. Он снова работал в тиши пустой мастерской. Теперь перед ней открылась еще одна ипостась этого непостижимого человека. Он снова был погружен в то, что делал, сосредоточен и собран. Он сидел возле нее скрестив ноги, обнаженный и с головой погрузившийся в работу. Все его внимание было устремлено на бумагу и мелок, который он держал в руках. Глаза смотрели вниз, тело было напряжено, широкие плечи наклонены вперед, а рука летала над бумагой, касаясь ее то ласковыми, то резкими движениями.
Перед глазами Маргариты возник образ матери. Рафаэль бы ей понравился, со странной уверенностью дочь поняла, что мать одобрила бы ее выбор. Марина Луги была бы очарована Рафаэлем не меньше дочери. Эта мысль наполнила сердце приятным ощущением тепла и покоя.
Маргарита не могла отвести глаз от Рафаэля. Вокруг него словно бы завихрялись потоки непостижимой, бурной энергии, которой он повелевал нервными взмахами руки. Ей нравилось наблюдать за внутренней, скрытой от посторонних глаз жизнью художника, за таинством сотворения. Это таинство казалось ей не менее сокровенным и мощным, чем слияние тел. Глядя, как знакомая рука размашистыми движениями ласкает бумагу, она чувствовала, как в лоне ее разливается тепло. Порхая по чистому листу, красный мелок обозначал контуры тела лежащей нагой женщины. Одна ее рука была закинута за голову, другая свободно лежала между бедер. Маргарита поняла, что Рафаэль нарисовал ее, уснувшую рядом с ним. Она теперь гораздо больше знала о том, как он работает, что делает, какая неодолимая тяга писать овладевает им, когда его окрыляет вдохновение. Маргарита понимала, что это знание останется с ней на всю жизнь, и чувствовала радость и гордость от того, что теперь была частью этого чуда. Раньше ей нечем было гордиться, а теперь она стала музой великого и влиятельного художника.
– Напомни мне, чтобы в следующий раз я засыпала в одежде, – сказала она, и ее губы изогнулись в легкой озорной улыбке. – Скоро весь Рим будет судачить о том, чем мы с тобой тут занимаемся, и о нас пойдет дурная слава.
Рафаэль взглянул на нее, сдержав улыбку, потом отложил рисунок. Приблизившись к ней, он нежно поцеловал ее в губы.
– Ты говоришь так, будто эта мысль тебе неприятна, но румянец выдает тебя с головой. О чем же он свидетельствует?
– О счастье.
– Ты права. И оно опасно для нас обоих. Я должен защищать тебя, любовь моя, насколько хватит сил.
– От чего нужно меня защищать?
– От стяжателей. Потому что ты завладела, полностью и безвозвратно, не только мужчиной, но и весьма выгодным товаром, а в Риме найдется немало доброжелателей, у которых есть свои виды на меня.
– Как страшно любить тебя.
– Но ты все равно любишь?
– Не знаю почему, но люблю.
Тронутый, он сказал:
– Тогда я самый счастливый человек на всем свете.
– Посмотрим, что ты скажешь, когда свет, а особенно твой покровитель, об этом узнает.
– Я никогда не пожалею о том, что было между нами, ни о едином мгновении. Ты даже не представляешь, как изменила мою жизнь.
– Твоя жизнь – это твое искусство.
– Теперь ты моя жизнь.
Он поцеловал ее глубоко и страстно, и Маргарита ответила ему с тем невинным пылом, который до сих пор лишал его самообладания. Сколько бы они ни занимались любовью и как бы в этом ни изощрялись, Рафаэль с изумлением понимал, что, в отличие от других женщин, Маргарита его не пресыщала. Ему не хотелось выстраивать вокруг своего сердца защитные стены, чтобы не дать ей завладеть им. Напротив, каждый день она удивляла и радовала его, затрагивая те струны его дупло, которые были раньше надорваны или недосягаемы вовсе. Думая об этом и скользя взглядом по ее роскошному телу, Рафаэль чувствовал, как на него накатывает новая волна желания.
– Если ты когда-либо передумаешь, – произнесла она с трогательной искренностью, – если тебе придется выбирать между мной и искусством, я тебя пойму. Я видела, как много оно значит для тебя.
