— Сирена, что ты говоришь? Я…
Невыносимая боль возникла в груди Эванджелины.
— Нет, позволь мне договорить. Тебе важно понять, что в своем стремлении доказать, что твой отец и все остальные не правы, ты слишком остро реагируешь и видишь опасность там, где ее не существует, тем самым подвергая риску других.
Комнату окутала туманная дымка, и Эванджелина, проглотив комок в горле, зажмурилась.
— Я не зло, Сирена. Я действительно верю… верила, что у меня нет выбора.
— Нет… нет, Эванджелина, мы не считаем, что ты зло, — твердо сказала Сирена, сжимая ей руку.
— Лахлан считает. — У нее сжалось горло, но она, обведя взглядом его семью, вытолкнула из себя эти слова: — Простите за боль, которую я причинила Йену. Мне хотелось бы сказать ему это, если вы позволите.
— Да, конечно, — сказала Сирена, получив от Рори кивок в знак согласия.
— Спасибо вам.
Эванджелина пошла к двери, призывая к себе свою магию, но даже теплое свечение больше не успокаивало ее.
— Ты сказал ей, что она зло? — Сирена, подойдя к Лахлану, уперлась ему в грудь острым ногтем.
— Нет. — Он вздрогнул и сильнее вжался в диван. — Господи, Сирена, она же бросила Йена умирать.
Горячее оправдание собственных поступков теперь, после того как он выслушал объяснения Эванджелины, больше не казалось ему справедливым.
— Ты заставил ее плакать, а Эванджелина никогда не плачет!
— Я не заставлял ее плакать.
Но он довел ее до слез.
— Лахлан, ты это исправишь. Ты извинишься перед своей женой, и мы устроим праздник и примем ее в семью. Безусловно, даже ты должен признать, что Маклауды очень много значат для Эванджелины, и она никогда специально не стала бы причинять им вред. А если ты думаешь иначе, то ты дурак.
— Ты можешь так говорить, потому что она никогда не донимала тебя, не дразнила и не выводила из себя, доводя почти до сумасшествия, — огрызнулся Лахлан, не обращая внимания на тупую боль в груди. — И мне чертовски надоело, что все называют меня дураком!
— Она меня защищала! А если она донимает тебя, то только потому, что ей необходимо знать, что ты достаточно заботишься о безопасности фэй. — Сирена, по-видимому, выпустила пар. — Лахлан, неужели ты не понимаешь? Ведь она живет в тени зла, сотворенного ее матерью, и изо всех сил старается его исправить. Она просто не сознает, что это не в ее силах. Ей не позволят.
Да, он это понимал, понимал, вероятно, лучше, чем все в этой комнате, и тем не менее из страха за Йена набросился на Эванджелину. Господи, он не лучше, чем Морфесса и остальные фэй — нет, он намного хуже. Лахлан спрятал лицо в ладонях.
— Ах, мой ангел, иди сюда. — Эйдан усадил жену к себе на колени и большими пальцами вытер ей слезы. — Не нужно…
Раздался треск, и они все четверо оказались на полу в одной куче.
— Я такая толстая, что сломала диван! — всхлипнула Сирена, закрыв лицо руками.
— Любовь моя, ты не толстая.
Ее мужу удалось сдержать усмешку, но его плечи тряслись.
Лахлан попытался последовать его примеру, но одного взгляда на Рори было достаточно, чтобы оба завыли от смеха, словно пара недоумков, а когда к ним присоединился и Эйдан, Элинна, старавшаяся помочь Сирене подняться, потянулась и дала ему подзатыльник.
— Честно, Алекс и Джейми более взрослые, чем вы трое, вместе взятые.
Эванджелина, крадучись, вошла в освещенную свечами комнату. Ей было необходимо лично удостовериться, что Йен выздоровеет, а потом она вернется ко двору Совета справедливых. Но если Роуэн узнает, что она сделала, то, возможно, тоже отречется от нее. Неужели Сирена права и она видит опасность там, где ее нет? Неужели она готова защищать фэй любой ценой?
Взглянув вниз на Йена, она подавила вздох ужаса: левую половину его красивого лица изуродовал шрам, а нога в толстых повязках была закреплена в хитроумном приспособлении, удерживавшем ее в нескольких дюймах над постелью.
Оказавшись лицом к лицу с доказательством того, какую боль причинило ее решение, Эванджелина бессильно опустилась в кресло рядом с дубовой кроватью на ножках, решив, что найдет способ попросить у Йена прощение. Повернув голову, она смотрела, как изгибается и вертится бугорок рядом с Йеном, а потом потянулась, чтобы поднять покрывало. Слабая улыбка тронула его губы, когда, откинув покрывало, Эванджелина увидела головку с шелковыми светлыми кудряшками, примостившуюся рядом с ним — Ава, дочь Сирены. Эванджелина не знала, что делать, но ей не хотелось будить маленькую проказницу.
— Нет, оставь ее. Она согревает меня лучше, чем горячие камни.
Его голос был резким и скрипучим.
— Как она сюда пробралась? — удивилась Эванджелина, подвинувшись на край кресла.
— Сирена наложила в Данвегане запреты, — пожал плечами Йен и поморщился.
Эванджелина обеспокоенно обвела взглядом обшитую темными панелями комнату, зная, что заклинания Сирены никогда не приводили к тому, чего от них ожидали.
— Прежде чем уехать, я позабочусь об этом. — Помня его слова о том, что маленькая девочка его согревает, Эванджелина создала несколько одеял и, встав, тщательно подоткнула их вокруг него, а когда Йен, повернув голову, вопросительно посмотрел на нее, подняла плечо. — Я подумала, что тебе, возможно, холодно.
— Спасибо.
Эванджелина улыбнулась, радуясь, что хотя бы что-то сделала правильно.
— Я заметила, что у тебя пересохло в горле, не хочешь немного воды?
— Нет, но от эля не откажусь.
— Конечно.
Вызвав большую кружку эля и стакан, она поставила их на столик у кровати и потратила несколько минут, чтобы заботливо подложить подушки Йену под спину, потом поднесла стакан к его губам, а когда он кивком дал понять, что ему достаточно, отставила стакан.
— Эван…
— Вот так! — Она салфеткой вытерла ему рот. — Хочешь чего-нибудь поесть? Я…
— Что происходит, Эванджелина?
Движения потревожили его зашитую рану, и Йен поморщился.
— Не понимаю, о чем ты спрашиваешь, — ответила она, разглаживая свою блузку.
— Нет, уверен, что понимаешь.
— Я… — отведя взгляд, она проглотила комок в горле, — я хочу… Я должна… попросить у тебя прощения. Мне очень жаль, Йен. Это моя вина, что ты ранен.
— Ты вызвала шторм?
Он пристально смотрел на Эванджелину.
— Нет, я…
Она вздохнула и в третий раз за этот день рассказала, что сделала. И после объяснения тому человеку, которого ее решение коснулось сильнее всего, она поняла то, что все старались сказать ей. Впервые за свою жизнь Эванджелина призналась — правда, только самой себе, — что, возможно, все-таки была не права. От свалившейся ей на сердце тяжести у нее поникли плечи, и она приготовилась услышать от Йена осуждение и негодование, понимая, что заслужила это.
