Покоряясь неизбежности, Алфея прекратила сопротивление и раздвинула ноги.
Когда неистовая атака на тело дочери завершилась, отец встал и, покачиваясь, вышел из комнаты. Алфея зарылась лицом в подушку, которая пахла ликером, отцовским потом и лосьоном, и дала волю слезам.
На следующее утро, когда она пила апельсиновый сок, отец спустился вниз с портфелем и перекинутым через руку серым плащом. За ним, отставая на пару шагов, следовала мать. Она казалась сутулой даже более обычного.
Прощаясь, миссис Каннингхэм обняла ее. Алфея испытующе посмотрела в чуть испуганное, некрасивое лицо матери, в тысячный раз стараясь понять, знает ли она о кошмарной семейной тайне.
— Ну, сладкая моя девочка, — с улыбкой произнес отец. Он был выбрит, бодр и доволен.
Помнит ли он о том, что было между ними ночью? От этого мысленного вопроса у нее сдавило грудь.
— Желаю тебе счастливой поездки, папочка, — ответила она с невинной, безмятежной улыбкой.
— Что тебе привезти? — спросил он.
— О, привези Национальную галерею, — сказала Алфея.
Рядом с институтом не было свободного места, и Алфея припарковалась поодаль. Когда она закрывала переднюю дверцу, ее рука коснулась полустертой надписи «Большая Двойка».
Когда она поднялась по лестнице, ее встретил Генри Лиззауэр.
— Мисс Каннингхэм, — сказал он глядя на нее через толстые очки добрыми, сочувствующими глазами. — Я думал о нашем вчерашнем разговоре. Очень важно, чтобы вы увидели свои работы выставленными.
Она испытала приступ необъяснимого гнева, наполнившего ее глаза слезами.
— Я не хочу, чтобы над моими этюдами смеялись, — сказала она сквозь зубы. — Вряд ли таким образом можно помочь студенту.
— Уверяю вас, у меня нет намерения посмеяться над вами. Поверьте мне… Я искренне уважаю вас.
— Знаменитому учителю доставит удовольствие посмеяться над новичком.
Было такое впечатление, что Генри Лиззауэр сжался в своем темном костюме. Он проглотил комок в горле. При виде такой реакции гнев у Алфеи пропал.
— Вам действительно понравился мой розовый куст, мистер Лиззауэр?
— Это хорошая, отличная работа.
— Честно? — спросила она шепотом.
— Опять скажу, что вы моя самая большая надежда.
— Я вам верю, — сказала Алфея, касаясь пальцем его рукава. Его рука дрожала.
Она пошла за ним в институт, чувствуя себя молодой чистой и сильной.
Стены трех спальных комнат на втором этаже института были убраны, и получилась просторная студия U-образной формы с окнами различной формы и размеров, выходящими на все страны света. В это прохладное майское утро спустя две недели после Дня победы в студии на подушках возлежала сорокалетняя натурщица. Маленький электрообогреватель бросал розовые отсветы на обвислые груди, в то время как кожа на озябших ягодицах, бедрах и руках женщины напоминали кожу ощипанного худосочного цыпленка.
На занятие по рисованию живой натуры явилось пятнадцать студентов, в том числе двенадцать женщин — вполне привычная пропорция для военного времени. У всех были обручальные кольца, поверх одежды надеты халаты. Алфея единственная не имела кольца и халата — она была в мужской рубашке, выпущенной поверх шортов.
Один из трех студентов в военной форме расположил свой мольберт справа от Алфеи. Она не знала его имени. Он впервые пришел в институт лишь сегодня, когда утренние занятия почти закончились, и его холст оставался девственно-чистым. Он сел на стульчик и взглянул на модель глубоко посаженными темными глазами, одновременно разминая привыкшими к труду пальцами свои кисти.
Поначалу его угрюмая сосредоточенность вызвала у Алфеи раздражение, и она демонстративно отвернулась от нового студента. Писать масляными красками для нее было внове, и скоро она полностью погрузилась в работу, намечая жидким раствором скипидара контуры композиции.
Из состояния сосредоточенности ее вывел голос Генри Лиззауэра.
— Иоланда, отдохнешь?
Натурщица натянула ветхое, очень короткое платье. Студия наполнилась гулом студенческих голосов.
— Есть закурить? — мужчина в военной форме смотрел на Алфею.
— Я не курю, — холодно ответила она.
Он пожал плечами, снова сел на стул и стал опять задумчиво смотреть на чистый холст. У него было широкое славянское лицо с сильно выступающими скулами и коротким, расплющенным носом; вьющиеся каштановые волосы низко спускались на лоб. Похоже, ему лет двадцать пять, он туп и примитивен, решила Алфея. Однако вынуждена была признать, что он довольно привлекателен.
К ней подошел Генри Лиззауэр и взглянул на ее работу.
— Очень хорошо, мисс Каннингхэм, — сказал он. — После их разговора двухнедельной давности он относился к ней с каким-то особым уважением и даже робостью, словно студентом был он, а не она.
Алфея любезно улыбнулась.
— Вам не кажется, что эта нога выглядит как-то неестественно?
— Я могу вам показать?
— Пожалуйста, — разрешила она.
Он взял лежащую перед нею соболью кисточку, макнул в банку из-под кофе, в которой был скипидар, и несколькими мазками подправил ногу.
— Ну вот, — сказал он со смущенной улыбкой.
— Спасибо, мистер Лиззауэр, — произнесла Алфея, дотронувшись до его руки.
Он легонько втянул в себя воздух и перешел к следующему мольберту.
— Хорак, вам пора начинать.
— С чего такая гонка?
— Дело в натурщице, — объяснил Генри Лиззауэр. — После завтрака она будет позировать только один час.
Мужчина в военной форме пожал плечами.
Он не коснулся холста до двенадцати тридцати, когда был сделан перерыв на завтрак.
Институт располагался напротив ресторана «Тропики», но это соблазнительное место приберегали для более торжественных случаев. Кое-кто из студентов шел завтракать в заведение «Нейт и Лу», но большинство покупали сандвичи и ели в большой кухне. Роксана де Лизо, когда не пользовалась металлическими костылями, сидела в каталке во главе стола. Ее муж Анри де Лизо был театральным художником-декоратором, и Роксана любила поговорить об искусстве и художниках. На первых порах Алфее хотелось сесть за ее стол. Но однажды миссис де Лизо завела разговор о Джошуа Ферно.
— Да, конечно, он совершенно без ума от этой красивенькой девочки, на которой женился… Но каково начинать новую семейную жизнь, когда тебе пятьдесят?
Значит, миссис де Лизо знала Мэрилин Уэйс Ферно! Алфея стремилась избегать всего, что могло напомнить ей о прошлой жизни, поэтому стала завтракать в одиночестве на заднем крыльце.
