Случай с Малушей молодого князя все же кое-чему научил – он уже не так пер напролом, снося преграды чужой воли, а начал задавать себе вопрос, что из этого может выйти. Такие наклонности стоило поощрять.
– Ты знаешь, как Гримкель погиб? – обратился Мистина к Правене.
– Да все знают. С князем Ингваром вместе.
– Он получил стрелу в спину, когда держал на руках моего сына, Вельку, тому было шесть лет. Хотел вынести его из лодьи на берег и почти успел… Так что Жельку мы пока не трогаем, а возьмемся за бабу Плынь. Альву скажи, – велел Мистина брату, – пусть берет ее и везет сюда. Посидит в порубе до вечера. А потом пусть с ней потолкует. Посмотрим, что скажет.
– Нынче князь может моей матери поле присудить с Желькой, – осмелилась напомнить о себе Правена. – Я потому и пришла…
– Я к нему сейчас Ратияра пошлю, – утешил ее Мистина. – Если Желька явится и обвинение свое подтвердит, он скажет, что сперва допросим бабку. Ты только сама молчи.
– Я буду молчать, – уверенно пообещала Правена.
Мистина, глянув ей в лицо, поверил: эта не из тех, кого хлебом не корми, дай поболтать. Одобрение в его глазах вдруг так согрело ей душу, что она в смущении опустила ресницы. Но ощущала, что он еще какое-то время смотрел ей в лицо.
Мистина поднялся, давая знак к окончанию беседы: не только Правена, но и Лют подскочили заодно с ним, как привязанные.
– Так я пойду. – Лют повернулся к двери. – Альву скажу… Может, я сам к ней…
– Много чести, чтобы мой брат к старой жабе ездил. Альв съездит с дренгами.
Когда Мистина вывел Правену из дома, двор уже был почти пуст: отроки ушли в гридницу завтракать.
– И вот еще, – сказал Мистина на прощание, – ко мне сюда больше не ходи. Еще узнаешь что важное – найди на Подоле двор травниц-древлянок, Забирохи и Улеи. Улее все расскажи, а она доведет до меня. Пучок полыни на воротах – увидишь.
– Хорошо. Я бы не стала тебя тревожить, но Грим только вчера со мной говорил, а нынче…
– Не стоит, чтобы тебя тут видели, – прервал ее оправдания Мистина. – И для чести твоей девичьей, и для спокойствия. Сочтут, что твой отец мне более верен, чем князю…
Продолжать не требовалось – Правена и сама знала, как такое подозрение ударит по отцовской чести в глазах гридьбы. И пусть они с Витляной посестримы и в обычное время могли бы видеться сколько угодно, над ними довлеет положение отцов.
Поклонившись, она пошла прочь. Только за воротами сообразила: Витляну она так и не повидала, зато Мистина счел вполне возможным, что у нее будут еще дела к нему самому. Это и тревожило, и льстило Правене. В душе боролся стыд – не совершила ли она измену, прибегнув к защите чужого против своих? – и облегчение: если уж Мстислав Свенельдич обещал помощь, свое слово он сдержит. Но покоя это принести не могло, и всю дорогу до дому Правена почти бежала, боясь, что по одному ее лицу всякий угадает, где она была.
Взяв двух отроков, Альв уехал на выпасы. Не было его долго – гораздо дольше, чем нужно, чтобы съездить и вернуться. Мистина ждал спокойно. Бабка могла куда-нибудь податься – жаб собирать, но Альв ее дождется. Человек опытный – если ему надо, от него ни одна жаба не уползет.
Альв вернулся уже хорошо за полдень. Прошел в гридницу, такой же невозмутимый, как всегда. На вопросительный взгляд Мистины коротко качнул головой.
– Сбежала? – разочарованно спросил Лют. – Жабой оборотилась?
– Оборотилась бы жабой – я б ее в горшочке привез. Не делась она никуда. Лежит в норе своей. Хорошо так лежит, красиво, ручки сложены. Только глаза открыты и шея сломана. Холодная уже.
Мистина негромко просвистел.
– Ётуна мать! – высказался Лют.
– А что в норе?
– Перевернуто все.
– И что?
– Ничего. Тряпье бабье, всякая ветошь. Сушеных жаб не нашел, но щепки есть. У Молчуна, можешь глянуть: те, не те?
Альв помолчал, оглядел полные любопытства лица в гриднице: своих отроков и захожих киян.
«Еще что-то»? – глазами спросил Мистина.
И по взгляду Альва понял: есть. Но не подал вида, а небрежно кивнул, встал и вышел из гридницы, будто наскучив этим пустым делом.
Через какое-то время Альв тоже прошел в жилую избу.
– Эти, которые, только в избе искали, – сказал он то, о чем умолчал в гриднице. Много объяснять не приходилось: они слишком хорошо друг друга знали. – Жаб сушеных, может, нашли. Больше нигде не догадались, а может, времени не было. Баба лежит еще с ночи, видать, шарили в темноте, огня зажечь не посмели. А мы в курятнике поискали, днем-то видно, где под сеном копали недавно. Нашли горшок серебра – полгоршка то есть. Горшок сам у Гисмунда, взяли на всякий случай, потом отдадим Красену, ему ее наследки полагаются. А в горшке вот что.
Альв вынул что-то из кожаной сумочки на поясе и на раскрытой ладони протянул Мистине, повернув к свету из оконца.
Мистина глянул и еще раз просвистел.
Две неровные половинки разрубленной монеты. Сразу видно – не шеляг из сарацинских стран, что-то иное, редкостное. Серебро светлое, печать четкая, не вытертая до неузнаваемости, как это бывает с шелягами, что по сто лет, бывает, ходят по рукам, совершают длиннющие путешествия на верблюдах и санях, в лодьях и на кораблях, прежде чем осесть в виде поклажи [67] под корягой в лесу у кривичей или в горшке под кучей камней на поле в Свеаланде.
Мистина взял один обломок, перевернул, потом второй, соединил их вместе.
На него глянул равноконечный крест, окруженный четырьмя точками – таким помечает свои денарии наияснейший император Оттон…
* * *
Оставив разрубленный денарий Мистине, Альв с теми же отроками почти сразу поехал на Олегову гору, на Святославов двор. Там ничего не изменилось: ждали Жельку, но она не явилась, убравшись куда-то из дома. Добровой рассказал, что померла Красенова мать – прибежали ее соседки. В избе, говорят, все вверх дном перевернуто…
– Я был там, – объявил Альв Святославу и его приближенным. – Мстислав Свенельдич послал у бабки выспросить насчет этого дела. Застали мы ее живой, но уже чуть. Сказала, невидимцы [68] ее давят, те, что служили ей. Сказала, невидимцы все у нее работы требовали. Спосылала она их леса стоячего ломать, щепки ей приносить. Щепки мы нашли. – Альв развернул тряпку и показал несколько крупных щепок с острыми концами,