прижал мою ладонь к шраму. Теперь всю мою руку охватило холодом и колючей болью. Я вскрикнула и рванулась прочь – он выпустил меня, и я отскочила, сжав одну ладонь в другой.
Но перед этим я успела заметить, как изменилось его лицо. На нем мелькнуло облегчение, почти наслаждение… а веки опустились. Не знаю, какие в него в этот миг были глаза.
Наверное, в этот миг, когда моя рука была прижата к его шраму, ощущение боли угасло, и избавление от нее показалось ему блаженством. Да, я могу его излечить. Но лишь на миг. Иначе он выпьет меня всю… и мир погибнет.
Вот для чего ему такие глаза. Он скрывает боль, но и наслаждение свое скрывает еще тщательнее.
Мы застыли, и мир вокруг застыл. Я ощутила то, чего не знаю – свою смерть. Этот холод, этот ужас – то, что ведает всякий смертный, но не я…
Из волос моих посыпались сухие цветы, скрюченные и мертвые, платье стало серым и ветхим, как паутина…
– Смотрите, смотрите! – раздался рядом чей-то крик.
Они видят, что происходит со мной? С усилием я взяла себя в руки и повернула голову. Нет, на меня никто не смотрел. Все столпились на валу и глядели наружу.
Чувствуя слабость в ногах, я не решалась подойти к краю вала, но вгляделась в равнину. И увидела: рыжая кобыла скакала вокруг того коняги, на котором турс возит камень. Она играла, резвилась, махала хвостом и гривой, призывно ржала. Смотреть на ее нарочитую резвость было очень забавно, и я поневоле улыбнулась.
При виде этого зрелища – а главное, конечно, запаха, – конь вздыбился, оборвал упряжь и рванулся к кобыле. А та кинулась в лес. Как конь ни старался ее догнать, она не давалась, и вскоре они скрылись в зарослях. Треск ломаемых ветвей разносился по всей равнине, почти заглушая дружный смех асов.
Ётун плюнул и разразился бранью, грозя вслед животным. На валу стоял говор и смех. Я посмотрела на Одина: его глаза были открыты и немного потеплели – голубого в них стало больше, чем белого, да и лицо несколько оживилось.
– Ну вот видишь! – Медленно он повернулся ко мне и слегка улыбнулся. – Посмотрим, много ли он сделает без своего коня.
За весь день конь так и не появился. Строитель сперва ждал, ругаясь, потом стал таскать камни сам, на собственном косматом горбу. Он злости благообразный облик с него сполз, и теперь даже слепой Хёд разглядел бы, что это всего лишь мерзкий ётун. Но сам по себе он мог делать едва треть той работы, что они делали с конем.
Я весь день была сама не своя от пережитого страха, и, когда вечером ко мне в окно заглянул один из воронов – с наступлением ночи они принимают птичий облик и отправляются в полет, – я тут же ткнула в его сторону жезлом, чтобы он принял облик человека… Поэтому утром я вновь была свежа и весела, а волосы мои сияли так ярко, что разбудили Хравна. Смеясь и закрывая лицо руками, он соскользнул с ложа и превратился в ворона. Уж не знаю, что он сумеет рассказать своему господину об увиденном этой ночью. Мне все равно.
Когда я пришла на вал, сияя, как солнце, – до лета оставался один день, – они все уже были там. Ётун так и сидел на своем возу, а ни его коня, ни кобылы не было и следа.
– Ну что, строитель? – Мой отец наклонился с вала, опираясь на свой посох. Чайки вились вокруг его головы и истошно хохотали, вокруг распространялся свежий соленый запах прогретых солнцем морских волн. Глаза его были цвета яркой прозрачной бирюзы, на смуглой коже сияли золотые песчинки. – Не похоже, чтобы твоя работа была выполнена в срок. А значит, по условиям, скрепленным крепкими клятвами, никакой платы ты не получишь.
– Крепкими клятвами? – Под хихиканье богинь ётун вскочил на ноги и воздел над головой мохнатые кулаки – каждый сам величиной с каменную глыбу. – Вы нарушили клятву! Вы, подлые твари, клятвопреступники! Вы нарочно подослали эту проклятую кобылу, чтобы лишить меня коня и не дать закончить работу! Вы с самого начала задумали меня обмануть! Все ваши клятвы были лживы!
Увы, он думал об асах – не о честности их, а об их уме, – куда лучше, чем они заслуживают.
– Да будьте вы прокляты, Имирова отрыжка…
– Это ётун! Ётун! – завопили все на валу, будто вдруг прозрели. – Ётун возле Асгарда!
– Тор! Тор!
Над валом метнулся белый ворон – тот, что честно нес службу, пока его брат приятно проводил время со мной. Раздался громовой удар – и перед нами предстал Тор, вся его гора напряженных мышц. Давненько мы его не видели. Видно, он спешил – дышит тяжело, грудь вздымается. Длинные черные волосы спутаны, в бороде сверкают молнии, глубоко посаженные, медвежьи черные глаза горят, горбатый нос свирепо сопит. Ни умным, ни красивым я бы его не сочла, но столь великолепным воплощением ярости и мощи можно залюбоваться. Если, конечно, вам они не угрожают.
– Ёту-у-ун! – проревел он и тут же метнул свой молот.
Ётун лишь вскинул руки – но напрасно. Молот пробил ему череп, будто яичную скорлупу, мы все услышали треск.
Тор протянул руку – молот вернулся к нему. Все на валу ликующе кричали. Отец и брат подошли и обняли меня в двух сторон одновременно – поздравляли с избавлением от опасности. Я тоже обняла их, смеясь, из моих волос во все стороны дождем летели цветы.
Но вот всеобщее ликование схлынуло. Сив повела Тора домой – мыть, кормить, что еще она там еще делает, когда он заглядывает к собственному очагу. Асы спустились и стали осматривать воротный проем, толкуя, кому поручить окончание работы. Во́роны уже сидели на трупе ётуна, клюя мозг в разбитой чаше его черепа. На их пир я смотреть не желала и повернулась, чтобы уйти.
– Фрейя! – окликнули меня сзади.
Я обернулась. О́дин подобрал лиловый цветок, выпавший из моих волос, и поднес к лицу.
– Правда же, хорошо, что у меня два ворона? – с намеком сказал Один.
И подмигнул правым глазом.
* * *
Настало лето. Во всех обитаемых мирах шумели пиры, люди и альвы приносили жертвы дисам, мне и брату. Фрейр все время ходил пьяный от жертвенной крови и пива, дисы, валькирии и заглянувшие к нам девы альвов водили его под руки, из его палат день и ночь доносились вопли. Я тоже была в особой
