class="p1">Увидев деверя, Величана сделала ему знак: тише! – и встала. Мистина кивнул и остановился у двери. Величана тихонько подошла к нему.
– Ну, что? – шепнул Мистина.
– Смотрела, я, смотрела… – Величана улыбнулась, – все глаза просмотрела, а он меня и не замечал…
Посылая ятровь со своей дочерью к Будомиру, Мистина тайком велел ей следить за немцами, когда те увидят Витляну: не смутятся ли? Неужели совсем равнодушно взглянут в глаза девушке, на которую насылали черную порчу? Величане он доверял больше, чем собственной дочери: та была ему обязана своим нынешним счастьем и потому преданна, в то время как тайную неприязнь Витляны и обиду за мать еще предстояло преодолеть.
– Поначалу я было подумала: как бы ты не прав? – шептала Величана Мистине, склонившему к ней голову. – Он ее увидел – аж в лице переменился, все слова забыл, говорит хрипло. Думаю, и впрямь не без вины, стыдится в лицо глядеть. А потом, как он разговорился… – Величана многозначительно раскрыла пошире глаза, зеленые, как вода лесного озера: – Сдается мне, Свенельдич, чудак этот в нее влюблен! Самый молодой у них, Хельмо.
– Ну, хоть не Тудор Телега, и то хлеб! – Мистина перекрестился, подражая Эльге и Торлейву, которые часто это проделывали у него на глазах.
Величана зажала себе рот, чтобы смехом не потревожить ребенка.
– Уж так он на нее поглядывал, никого другого, сдается, не замечал. Может ли такое быть, чтобы от любви жабу подложить?
– Другому жениху – может.
Мистина задумался. Вмешивать любовь в эти расчеты казалось глупым – но только глупец будет недооценивать одну из самых мощных сил, движущих людьми, а Мистина знал ее по собственному опыту.
Любовь? Так вся эта замятня – из-за любви? Немец с первой встречи на игрищах втрескался в Витляну и заплатил бабке, чтобы навела остуду между девушкой и другим женихом, а статочно, и вовсе сгубила этого другого?
Это могло случиться и никого не удивило бы, окажись на месте жабьего ловца какой-нибудь парень из своих – Грим, Буеслав Остроглядович, Девята, да хоть отрок Забойня, что мешки таскает на Подоле от пристани! Но немец, Оттонов посол! Можно было бы подумать как раз на Грима – жаб ловил на кучах именно он, – если бы Мистина не знал вполне надежно, что Грим нацелился на Правену, дочь Хрольва Стрелка, и до Витляны ему дела нет.
И при чем тут греческие письмена? Они для жабьего поклада вовсе не нужны, на Руси ворожеек и волхвит разных тысячи, и все они успешно творят свои дела, добрые и злые, даже не слышав о греческом письме. Значит, жаб завернули в одеяльце из пергамента с какой-то другой целью? С какой? Вопрос этот уже так натер Мистине мозги, что хотелось вырвать его из-под кожи, как занозу. Ётуна мать!
– Он другое еще сказал! – шепнула Величана, отвлекая его от этих мыслей. – Что Горяна, Олегова дочка, в таком месте… общине… как-то он сказал, «кони-нес»… «кони-несут»… или не несут… словом, туда не насовсем уходят, а можно оттуда замуж выйти. Вот он напугал-то нас! А ну как князь прознает? Шуму будет с чертову свадьбу!
– Так что же – обманул Адальберт? Вот стервец недожаренный!
Величана опять зажала себе рот: ей было всего девятнадцать лет, и она живо откликалась на смешное.
– За Улеба все печалится, – добавила она, одолев смех. – А немец рассказал: у Оттона такой же брат был, ратью на него пошел – наследство делить. Да закололи его отроки Оттоновы прямо в церкви копьем. Он им такого не приказывал, за убийство наказал…
– Золотой гривной на шею, – подхватил Мистина. – Не приказывал он, как же! Но вы смотрите молчите, что немец про Горяну сказал. Она сама больше замуж не хочет, не проведает Святослав – обойдет гроза стороной.
– А в церковь мы завтра пойдем? Немец обещал быть.
– Нет. – Миг поколебавшись, Мистина качнул головой. – Пока народ про жабьи письмена не забыл, посидите дома. А то еще выйдет какая свара, а бережатых десяток с вами посылать – гусей дразнить.
– Вот напасть-то! – Величана огорчилась. Возможность выехать в церковь, повидать людей и себя показать, была важной частью летних забав. – Чтоб ему, кто те письмена с жабами подкинул, сожрать их да подавиться! Навели грозу на бедного отца Ставракия, теперь сам поди боится со двора нос высунуть. Оморочит кого встрешный бес – убить ведь могут ни за что.
Попрощавшись, Мистина пошел к себе в избу, где жил со своими детьми. И вдруг остановился посреди двора на мостках.
Мысль была проста, лежала на поверхности, но вспыхнула в голове с силой и очевидностью молнии в ночном небе.
Навели грозу на бедного отца Ставракия, сказала Величана. Да ведь так и есть – навели грозу! Нужды нет, что в пергаменте была безлепица, цепочка букв, срисованная с первого попавшего под руку обрывка из Псалтири. Списанная наоборот – чтобы не сразу догадались, чтобы дать время взойти и окрепнуть слухам. Греческие письмена указали на греков – то есть на отца Ставракия и диакона Агапия. И пусть причинить вред чарами не удалось – жаб слишком быстро нашли, поклад другое дело сделал – восстановил весь Киев против греков.
Да и был ли на самом деле поклад? Молодая княгиня Прияслава, любимая внучка могучей колдуньи Рагноры, с самого начала сказала: от такого поклада толку мало, зарыть надо было или хорошо спрятать, чтобы никто не знал… На крыльцо бросить – это не испортить, это только напугать.
Выходит, вреда от чар жабьи ловцы не ждали! А нужно было именно это – греческие письмена, чтобы возбудить злобу на греков!
Мистина развернулся, возвратился в старую избу, подошел к вновь вставшей ему навстречу удивленной Величане – неслышно, как виденье, так что самый чуткий младенец не проснулся бы, – молча поцеловал ее и снова исчез, оставив ту с открытым ртом.
Открытие, сделанное посреди собственного двора, значительно прояснило мысли и облегчило понимание дела. Если целью жабьих чар было опорочить отца Ставракия, то со многих это снимало вину. Предславичам и прочим киевским моравам это ни к чему – они за свою веру радеют, к отцу Ставракию молиться и исповедоваться ходят. Совсем сомнительной делалась вина жидинов – те держались своей веры и, зная свою уязвимость, на чужие хвост не поднимали. На древлян Мистина почти не думал: среди них сыскался бы едва ли хоть кто, умеющий держать калам в руке и знающий о силе писаных значков. Захотели бы бросить тень на папаса –
