— Но именно я заплатил за то, чтобы тебе выдали патент морского офицера, — напомнил старый герцог.
— Да, чтобы я больше не путался у тебя под ногами и перестал порочить твое доброе имя своими выходками.
— Однако мои расчеты не оправдались ни в одном, ни в другом, согласись.
Саймон полез в карман сюртука, вытащил сложенный лист бумаги и протянул отцу.
Герцог развернул бумагу, быстро просмотрел ее и перевел взгляд на Саймона, удивленно приподнимая седую бровь:
— Ты, в самом деле, рассчитываешь, что я сделаю это?
Саймон оперся о стол обеими ладонями.
— Это последнее, о чем я решился просить тебя. Если ты выполнишь мою просьбу, я больше тебя никогда не побеспокою.
— В таком случае, — оживился старый Уэскотт, пронзая сына сверлящим взглядом, — можешь считать, что я ее выполнил.
Саймон выпрямился и двинулся к выходу. Он сразу же почувствовал странное облегчение лишь от одной мысли, что уходит из этого дома. Но затем он вспомнил, что сейчас есть последняя возможность задать вопрос, преследовавший его с детских лет.
Обернувшись к отцовскому столу, Саймон спросил:
— Скажи, за что ты так ненавидел мою мать?
— Нарушаешь свои же обещания? Всего минуту назад ты заявил, что это, — герцог ткнул пальцем в лист бумаги, — твоя последняя просьба.
Саймон тряхнул головой, укоряя себя за допущенную глупость, и решительно зашагал к двери. Ему хотелось побыстрее исчезнуть из этого дома, как, вероятно, и отец его с нетерпением ждал его ухода.
Но в нескольких шагах от желанной свободы Саймон услышал голос отца. Герцог говорил настолько тихо, что Саймон с трудом разбирал слова.
— У меня не было ненависти к твоей матери. Я всегда обожал ее.
Уэскотт медленно повернулся и вновь направился к столу, двигаясь как во сне. Отец достал из жилетного кармана сверкающий медный брелок. На конце его висел медальон.
Дрожащей рукой герцог протянул медальон Саймону. Тот взял его, раскрыл и увидел миниатюрный портрет матери в овальной рамочке. Она выглядела такой же, какой Саймон запомнил ее, — сияющие белокурые локоны обрамляли ее лицо, на щеках ямочки от лукавой улыбки, в глазах озорной блеск.
На глазах старого герцога выступили неожиданные слезы.
— Моя жена не допускала меня в свою постель после рождения Ричарда. Она вбила себе в голову, что исполнила супружеский долг, подарив мне наследника. — Герцог пожал плечами. — Впрочем, и до того она с трудом мирилась с этой стороной наших отношений. Однажды вечером я увидел в театре твою мать. Я совсем не предполагал, что между нами может что-то возникнуть. Но она была так прекрасна, весела, от нее веяло таким теплом… такой любовью. И мне захотелось уйти от жены. Тогда я предложил твоей матери убежать со мной вместе. Но она отказалась, ссылаясь на то, что такой поступок вызовет ужасный скандал, от которого несмываемый позор падет не только на меня, но и на доброе имя всего нашего рода. Она клялась, что любит меня, однако в ту же ночь прогнала меня и велела никогда больше не возвращаться.
— Может быть, она, в самом деле, верила, что поступает так ради твоего блага, даже разбивая свое сердце? — промолвил Саймон, вспоминая слова Катрионы, сказанные ему однажды.
Когда отец вновь посмотрел на Саймона, его глаза уже не слезились. Теперь в них читалось лишь презрение.
— Каждый раз, когда я смотрел на тебя, я представлял себе твою мать и вспоминал ту ночь, когда она прогнала меня. — Он бессильно опустил на стол сжатый кулак и в эту минуту походил скорее на обиженного ребенка, чем на одного из самых могущественных людей Лондона. — Твоя мать была эгоистичной, жестокой и бессердечной! С ее стороны было несправедливо столько лет скрывать от меня твое рождение. Когда же ей пришло на ум отправить тебя ко мне, для меня ты был чужим!
— Я никогда не был чужим, папа, — с нежностью в голосе промолвил Саймон. — Я всегда оставался твоим сыном.
Засунув медальон себе в карман, Саймон повернулся и вышел из библиотеки отца. В последний раз.
Катриона стояла на верхней площадке лестницы, ведущей в зал. Она боролась с искушением спрятаться за пальмой, высаженной в горшке. Дом под именем «Аргайл румз» славился своими великолепными залами для проведения лучших балов в Лондоне. Красивое здание театра вытянулось на добрую сотню футов. Длинный ряд коринфских колонн подчеркивал великолепие его стен и поддерживал свод потолка, выкрашенного в небесно-голубой цвет. Вместе с изображенными на нем пышными белыми облаками этот голубой потолок напоминал Катрионе небо в ее родных местах, каким оно бывает в весенний день.
Она ненадолго прикрыла глаза, стараясь не думать о том, что сейчас Эддингем со своими людьми, возможно, уничтожают последние остатки ее родового поместья.
Полдюжины хрустальных люстр, в каждой из которых было по двенадцать свечей из розового воска, отбрасывали мягкий свет на собравшихся в зале гостей. Некоторые из них увлеченно танцевали замысловатые па менуэта под изысканную музыку Моцарта, которую исполнял оркестр. Другие стояли отдельными группами, обмахиваясь веерами и потягивая пунш из хрустальных бокалов. Несколько вдовствующих аристократок в черных нарядах сидели в креслах вдоль стен, перешептываясь, друг с другом и бросая осуждающие взгляды через лорнеты на молодежь, которая слишком громко смеялась или слишком тесно прижималась друг к другу в танце.
Катриона понимала, что стоит ей войти в зал, как все начнут судачить о ней.
Она сделала глубокий вздох и поправила корсет платья, удивляясь, как Джорджина и дядя Росс сумели уговорить ее на такой безрассудный шаг. Когда они впервые заговорили о предстоящем бале, Катриона восприняла это предложение положительно. Утром следующего дня должен был завершиться бракоразводный процесс с Уэскоттом. Поэтому ее появление на балу в «Аргайл румз» с высоко поднятой головой и уверенной улыбкой представлялось Катрионе хорошей возможностью продемонстрировать лондонскому обществу, что ее сердце не разбито и честь не пострадала.
Поддерживая придуманный сценарий, Джорджина специально заказала для кузины у своей модистки с Йорк-стрит новое бальное платье из мягкого шелка девственно белого цвета, с завышенной талией.
Катриона оценила чувство юмора кузины.
Дополняя элегантную простоту платья, она вплела в распущенные волосы нитку белого жемчуга, одолженную у тети Маргарет.
Рассматривая толпу, Катриона пыталась успокаивать себя мыслью, что, по крайней мере, исключена вероятность, встретить здесь Саймона. Едва ли им суждено вращаться в одних и тех же кругах общества. Даже будучи сыном влиятельного герцога, он оставался бастардом. Следовательно, двери многих Домов Лондона будут для него навсегда закрыты.
