— Вон там — пьяцца Кавур, — показывает Наполеон, — и пьяцца делла Република. Крепость на этом острове заложили Медичи, — рассказывает он. — Этим стенам почти четыреста лет. Алонсо покажет тебе твои апартаменты, — говорит он мне. — А в семь часов сегодня у нас бал!
Следом за молодым камергером я иду по старинной вилле.
— И сколько лет этому Мулини?
— Почти сто! — горделиво отвечает он. — Построен для Медичи в 1724 году.
У меня в Нейи древнеегипетские изразцы в лучшем состоянии. Я вспоминаю свой прекрасный парижский дом, который теперь принадлежит нашему новому монарху — королю Людовику Восемнадцатому. Воображаю, как он наслаждается дворцовым зимним садом, гуляет по залам, и мне делается дурно. Но я приехала на Эльбу, чтобы стать лучом света. Впадать в отчаяние недопустимо.
— Эти покои — для ее высочества, — объявляет Алонсо. — Ваши вещи доставят, когда…
— Мне они нужны сейчас!
Он мнется.
— Ваше высочество?
— Император приказал мне переодеться, и я должна сделать это немедленно.
— К-к-конечно, — бормочет молодой человек. И моментально исчезает.
Я иду к окну и смотрю на безмятежное Тирренское море.
— Так чтó ты мне не захотела там рассказывать?
Я вздрагиваю.
— Наполеон!
Он, как всегда — молча, проходит в комнату и усаживается на кожаную кушетку. Для такой развалюхи-виллы меблировка здесь вполне приличная. А это уже кое-что. Я открываю окно, чтобы впустить морской бриз, а сама думаю, в какой форме ему все преподнести.
— Если что-то ужасное — выкладывай сразу. Я гадать не люблю.
Я сажусь на другой конец кушетки и киваю.
— Тогда тебе следует знать, что Жозефины больше нет.
Он бесконечно долго молчит, глядя в пустую стену и глубоко дыша. Потом закрывает глаза рукой и поднимается.
— Ты куда?
— Танцев сегодня не будет. И ни в какой другой день тоже.
— Погоди! — Но он выставляет вперед руку, чтобы я за ним не ходила. — Это была безболезненная смерть, — говорю я. — От лихорадки.
В коридоре он оборачивается.
— В июле?
— В августе.
— Через три месяца после моего изгнания, — прикидывает он и кладет руку на сердце.
Никогда он не любил меня так, как ее.
Три дня даже маме не удается до него достучаться. Но на четвертый день я слышу в коридоре скрип, и кто-то нерешительно трогает мою дверь.
— Наполеон!
С момента нашей встречи он ни разу не мылся. Волосы спутаны, лицо небрито. Но в глазах — отчаянная решимость.
— Паолетта, — говорит он, — у меня есть сын! И у меня в подкладке зашиты бриллианты. Союзники оставили мне это крошечное, игрушечное королевство. Но даже игрушки бывают опасными. — Он приникает к моему уху: — Ты мне нужна.
Я закрываю глаза.
Портоферрайо, 26 февраля 1815 года
Генералу Лапи
«Я покидаю остров Эльба. Поведением его жителей я в высшей степени доволен. Возлагаю на них заботы о безопасности сей страны, которой придаю большое значение. Не могу сильнее выразить им свое доверие, как вверив их попечению свою мать и сестру после отбытия войск. И власти, и все население острова могут быть уверены в моей привязанности и особом покровительстве.
Наполеон»Париж
Февраль 1815 года
— Сундуки тоже будете продавать, месье?
Я смотрю на пустые ящики и улыбаюсь.
— Все.
Хозяин взирает на меня с удивлением.
— Вы не похожи на человека, которого постигли трудные времена.
Не похож. Правда, сегодня я особенно тщательно одевался. Красный бархатный камзол с черными бриджами и ботинками. Черная шляпа с белым страусиным пером.
— В последние годы мне необычайно везло, месье. Я надеюсь, трудные времена у меня далеко позади.
Он понимающе улыбается, потом протягивает мне бумажку с суммой, которую готов заплатить за все мои пожитки. Какая свобода — продать все это! Чувство раскрепощения, такое пьянящее после долгих месяцев приготовлений к отъезду. А кроме того, что бы я стал делать на Гаити с тростью красного дерева? Или с перламутровой шкатулкой?
— Приемлемо? — спрашивает он, а я смотрю на цену.
— Вполне, — отвечаю я. Дело сделано. Я свободен.
Я в последний раз брожу по парижским улицам, гуляю по бульвару дю Тампль с его бесчисленными магазинами и тускло освещенными кафе. Завтра моя карета повезет меня в Гавр, где я сяду на пароход до Гаити. Интересно, кто-нибудь здесь будет помнить мое имя лет через двадцать или же меня станут вспоминать только как чернокожего камергера княгини Боргезе? Если бы это зависело от меня, я бы предпочел, чтобы меня вспоминали как придворного, от богатств Парижа вернувшегося к богатствам своей родной земли. Когда вернусь, я смогу нанять двести работников. И в свои тридцать лет я чувствую себя достаточно зрелым, чтобы возглавить нацию. Я подхожу к кафе «Прокоп» и слушаю разгоряченный спор мужчин о политике. Вольтер, Руссо, Бенджамин Франклин, Томас Джефферсон… В этих креслах сиживали величайшие умы в истории. Я жестом подзываю официантку, чтобы заказать кофе, как вдруг снаружи доносится пронзительный крик. Солидные мужи застывают за столиками кафе, а мы бросаемся к двери и видим несущуюся по улице толпу.
— Что случилось? — спрашиваю я, и мальчишка-газетчик отвечает:
— Он бежал! Наполеон. И с армией движется на Париж!
Позади меня раздаются крики, и владелец кафе закрывает двери. Я мчусь в свой номер в отель «Крийон», а город, по мере распространения новостей, погружается в хаос. Женщины с детьми кидаются к проезжающим экипажам и умоляют увезти их из города, а мужчины закрывают дома и лавки. «Это неправда», — говорит какая-то дама подруге, но когда издали доносятся орудийные залпы, сомнений ни у кого не остается. «Он направляется в «Крийон», — говорят на улицах. И когда я прибываю к своему обиталищу на площади Согласия, то убеждаюсь, что все правда.
Площадь заполнили тысячи парижан, и я проталкиваюсь сквозь толпу, чтобы что-то увидеть.
Он стоит на балконе, одетый, как всегда, в черное и серое. Он приподнимает шляпу, и люди вокруг меня восторженно приветствуют человека, которого восемь месяцев назад на тех же улицах освистывали. И тут еще один человек выходит на свет и встает с ним рядом. У меня перехватывает дыхание.
Никогда еще она не была так прекрасна. Она в белом шелковом платье, в темных волосах жемчуг, на шее — бриллианты. Она берет брата за руку и вся сияет.
