— Мне все равно, что это такое, я бы не захотел, чтобы они топтались в моем доме, и не понимаю, почему тебе этого хочется, разве для того, чтобы Рене ревновал.
Она с негодованием отвергла подобное обвинение, но уже в тот момент не была уверена, что это не так. Она больше не понимала, что чувствует к Рене. Ей казалось, что ее любовь прошла, но тогда чем был тот восторг, который она испытывала в его объятиях, сладкая дрожь, которую она ощущала от его прикосновений, удовольствие, которое ей доставляло смотреть на него, просто смотреть, быть рядом, деля с ним дни и ночи? Но в том, что она все еще могла бы любить его, не было никакого резона. Ровным счетом никакого.
Гастон все еще сидел у нее, когда с наступлением сумерек вернулся Рене. Если он и был удивлен, увидев юношу, он ничем этого не показал, а пригласил его поужинать и расспросил про Пьера и Жана. Сирен, которая взяла на себя некоторую ответственность за ведение хозяйства Рене, пошла посоветоваться с Мартой насчет ужина, оставив их одних. Когда она вернулась, Рене и Гастон выглядели как двое вполне понимавших друг друга мужчин.
Они были так доброжелательны друг с другом. Сирен ожидала, что Рене предложит Гастону остаться у них на ночь, но он этого не сделал. Ужин закончился, когда совсем стемнело. Гастон, которого Сирен убедила вести себя более осмотрительно, чем когда он только пришел, воспользовался темнотой, чтобы вернуться на лодку.
Немного спустя после его ухода Рене сел за свой письменный стол. Сирен начинала думать, что таким образом он избегает долгих часов между ужином и тем моментом, когда они ложились спать, которые в противном случае пришлось бы заполнять разговорами. Она сознавала, что не это было главной целью, из-за которой она была с Рене., но все-таки то, что он был способен углубиться в свои бумаги, не замечая ее, вызвало у нее крайнее раздражение.
Она сидела, свернувшись калачиком, на диванчике перед камином, сбросив вышитые атласные комнатные туфли и подобрав ноги под пышные шелковые юбки в кремовую и золотистую полосочку. Она не припудривала волосы, потому что поднимавшиеся при этом клубы пудры заставляли ее чихать, но разрешала Марте укладывать их на день, чтобы локоны падали на одно плечо. К вечеру под их тяжестью шпильки впивались ей в кожу. Теперь она вытаскивала их по одной и распускала длинную спутанную темно-золотистую массу, пальцами расчесывала пряди и перекидывала за спину.
Одна шпилька, которую она пропустила, выпала из распущенных волос и соскользнула по шее и плечу прямо в глубокое декольте ее платья. Она тихонько вскрикнула от неожиданности, когда холодная шпилька коснулась кожи, и наклонилась, запустив пальцы в низкий вырез лифа, чтобы вытащить ее. Выпрямившись, она заметила, что Рене поднял взгляд от письменного стола и тихо сидел, наблюдая за ней.
Она улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ теплой улыбкой, но опять вернулся к работе.
Сирен долго сидела неподвижно, следя за его быстрыми четкими движениями, наблюдая, как свет мерцавших свечей играл на его лице и изгибах губ, блестя на его коже, отражаясь в глянцевых черных волнах его волос. При свете блестело перо, которым он пользовался, и на его крепкую руку, безостановочно двигавшуюся по странице, ложилась тень. Она представила ту же самую руку на своем теле, и у нее по коже прошла легкая дрожь. Сирен выпростала ноги из-под юбок, встала, чуть потянулась, потом положила шпильки на соседний столик. Она неторопливо подошла к огню и, взяв кочергу, поворошила в камине. Повесив кочергу обратно, она долго стояла, глядя на пламя, подобрав юбки, чтобы не задеть его. Когда жар сделался слишком сильным, она отвернулась и отошла к письменному столу. Обходя его, она провела пальцами по гладкому краю и, наклонившись над Рене, слегка коснулась его плеча.
— Что ты пишешь?
— Нечто скучное, письма к влиятельным людям. Изгнанники не могут позволить, чтобы о них забыли, если только не хотят остаться в ссылке.
— Разве это было бы так ужасно, остаться здесь?
В верхней части страницы Она заметила обращение к Морепа. Королевского министра, конечно, можно было считать лицом влиятельным, хотя ей помнилось, что Рене также утверждал, что он его друг.
Рене повернулся в кресле лицом к ней.
— Ты бы хотела, чтобы я остался?
— Осторожно! — воскликнула она. — Ты запачкаешь рукав чернилами.
Повернувшись, он положил бархатный рукав халата прямо на страницу, где писал, страницу, еще не присыпанную песком. Она потянулась к нему, чтобы убрать его руку, но он снова решительно положил ее на то же место.
— Рукав значения не имеет, а вот ответ на мой вопрос — да.
Он настойчиво смотрел на нее. В ее глазах, встретивших его взгляд, читалось сомнение. Хотела ли она, чтобы он остался? Возможно. Ей была неприятна мысль о его отъезде. Но она не могла сосредоточиться и ответить, потому что интуиция подсказывала ей, что он не случайно смазал страницу рукавом. Он не хотел, чтобы она видела, Что он пишет. Именно такое подозрение вызвало предложение, которое она заметила мельком, но которое отчетливо и прочно отпечаталось в ее памяти: «…только один способ остановить запрещенную торговлю, известную как контрабанда, и он заключается в решительном судебном преследовании тех, кто уличен в этом, с тем чтобы они послужили примером…»
Ей нужно было что-нибудь сказать.
— Ты уверен, что хочешь уехать?
Он встал, успешно заслонив широкими плечами разбросанные по письменному столу листы пергамента.
— Иногда я думаю о Франции и скучаю по ней, как сирота по своей матери, — сказал он, — но иногда, когда я обнимаю тебя, я чувствую, что где ты, там и родина.
Он пытался отвлечь ее внимание, как и до этого, когда она поинтересовалась, что он пишет. Ну и пусть. Отдаваясь его объятиям, Сирен приняла его поцелуй. В конце концов, какая разница. Она знала, что он из себя представляет, и все равно не могла преодолеть влечения к нему, не могла позволить себе не подчиняться ему, чтобы не провоцировать его на выдачу Бретонов губернатору. То, что он обладал ею, было неизбежно, следовательно, она вполне могла бы извлечь из этого все возможное удовольствие — достаточно малое возмещение.
Тем не менее, на следующее утро, когда Рене отправился в кофейню или на прием к губернатору или куда там еще он исчезал по утрам, Сирен немедленно подошла к письменному столу. Его полированная поверхность была чистой — ни клочка бумаги, хотя чернильница с пером осталась на месте. Лакированный сундучок стоял у стены. Хотя Сирен трясла и тянула запор и даже не слишком осторожно поковыряла в нем шпилькой, он был надежно закрыт, храня свои тайны.
