Моя мать и граф ни разу не навестили меня, ни разу не послали короткого письма или записки к Рождеству или на день рождения. Теперь я оказался покинутым, тогда как в начале жизни был слишком избалован. Пропущу несколько лет. Скажу только, что я очень ожесточился от одиночества. Чуть не умер от отчаяния. Мне было больно осознавать, что мне милостиво предоставляют постель и кров, что мой «благодетель» ненавидит меня. И до сих пор мне противна сама мысль о том, чтобы быть перед кем-то в долгу…
Наконец, в день моего семнадцатилетия я не выдержал, собрался и уехал из Фондерлея. Я по-прежнему оставался идеалистом и решил встретиться с матерью. Граф занимал фешенебельный дом в престижном районе Лондона. В самый разгар сезона я постучал в дверь этого дома. К счастью графа не оказалось. Я очень стеснялся, был худым, долговязым, как все мальчишки этого возраста. Наверное, граф отсутствовал не только на счастье матери, но и на мое счастье. Я считал себя мужчиной, и собирался защищать честь матери и основательно подпортить шкуру графу. Он, конечно же, сразу проткнул бы меня.
Мать, увидев меня, застыла от ужаса, хотя очень умело скрывала свои чувства. Она быстренько выпроводила меня из дома, сняла для меня квартиру в отдаленном районе города. Она торжественно поклялась в том, что любит меня по-прежнему, но не осталась со мной потому, что граф дает этим вечером обед. Она пообещала навестить меня прежде, чем я вернусь в Фондерлей. Сунула мне в руку фунтовую бумажку, велела купить себе подарок и быстро ушла.
Я изорвал деньги на мелкие клочки, как только она удалилась. И тоже выбежал из дома. Потом погулял по набережной, записался в команду торгового судна, оно отплывало на следующее утро в Испанию, а затем – в Африку. Три человека из команды сошли с борта за день до отправления, но я оказался слишком наивным тогда, не понимал, что это свидетельствует против капитана, но в ином случае меня бы не взяли в команду. Конечно, я был плохим моряком, ничего не знал ни о море, ни о кораблях. Весь путь, а это был дьявольски трудный вояж, хотя мне потом приходилось видывать и похуже, я был зеленым от тошноты и головокружения. Идеализируя мать, я убедил себя в том, что она вынуждена была меня оставить. Надеялся, что увидев меня, она уйдет от отца и возьмет меня к себе. Такие мечты приходят в голову юношам. Но мать за полчаса разбила вдребезги все мои надежды и иллюзии, мне казалось, что она с легкостью разбила мое сердце. Потребовалось много времени, чтобы понять, какие крепкие у нас сердца и их не так просто разбить…
К тому времени, когда корабль достиг берегов Африки, я понял, что моряком мне не быть. Однако необходимо было обязательно вернуться домой.
Через два года я вернулся на «Авери», так называлось судно. Теперь я действовал иначе, оказавшись в Лондоне, не сразу бросился к матери. Мне исполнилось восемнадцать лет, я считал себя взрослым мужчиной. Получив расчет, он был невелик, отправился в Ирландию. Но не в Фондерлей, ведь это был его, а не мой дом. Я поехал в Дублин. Умело играя в кости и ставя на быстрых лошадей, преумножил заработок. Теперь у меня на руках была приличная сумма. К счастью, у меня хватило ума бросить игры раньше, чем я смог бы проиграть все, что выиграл. Дублин мне не особенно нравился, конечно, там было много развлечений, но я решил покинуть его и купил ферму неподалеку от Гелвея. Увлекся разведением лошадей. Вскоре мой табун начал приобретать известность, ферма пользовалась хорошей репутацией. Соседи практически ничего обо мне не знали, потому что я взял себе фамилию Галагер, под этой фамилией я нанимался на судно. Вскоре до меня через соседей дошла горькая весть. Я узнал, что графиня умирает. За эти годы я постарался забыть о том, что когда-то беззаветно любил мать, но теперь она лежала при смерти, мне было очень больно и тоскливо. Я долго думал, мне было невыносимо грустно, а потом понял, что должен встретиться с матерью. Поехал в Лондон и направился прямо в дом графа, не переодеваясь и не снимая номера в гостинице.
Дворецкий с неохотой впустил в такой час незнакомца, но я будто обезумел и не понимал слова «нет». Отодвинув его в сторону, прошел к матери в опочивальню, разбудил испуганную горничную. Мать лежала одна на огромной кровати, рядом с ней находился священник и суетилась служанка. На улице было тепло, но в камине жарко полыхал огонь, вероятно, умирающая мерзла.
Не стану описывать в деталях, как мы встретились и о чем говорили. Мы помирились. Перед смертью мать взяла меня за руку и надела мне на палец кольцо с рубином и жемчугом, она носила его всю жизнь. Даже на мизинец оно было мне мало, а мать носила его на среднем пальце. Как только она вздохнула последний раз, в комнату ворвался граф. Мне стало жаль его, он опоздал попрощаться, было ясно, что он очень расстроен. Он отошел от постели покойной жены и увидел меня. Граф дико заревел и замахнулся на меня тростью. Я едва успел вырвать ее у него из рук, но он обезумел от ярости, стал кричать, звать слуг. На крик сбежались все, кто находился в доме. Меня схватили два крепких лакея и держали до прихода констебля, я не сопротивлялся, потому что считал всю историю глупой. Но констебль не счел нужным выслушать меня, хоть я пытался объясниться. Меня бросили в тюрьму.
Беспокоиться серьезно было не о чем до тех пор, пока меня не отправили в тюрьму Ньюгейт. Там я ожидал суда и очень изумился, когда мне предъявили обвинение. Меня собирались судить за грабеж, будто бы я украл кольцо у матери. Я был просто-напросто удивлен, но не обеспокоен. Обвинение казалось мне несерьезным, беспочвенным! Но суд все-таки состоялся, кстати, меня там не было. Вместо меня присутствовало какое-то доверенное лицо, я был признан виновным и приговорен к пятнадцати годам каторжных работ и переселению в Австралию. Таким образом граф все-таки умудрился вычеркнуть меня из своей жизни. Приговор был равносилен смерти, он очень надеялся, что я не переживу долгой морской дороги. Ведь если я и не являлся кровным сыном графа, однако оставался наследником титула и нерастраченных поместий.
Алчный капитан Фарли решил продать меня твоему отцу. Когда Эдвард отказался брать меня, он решил расправиться со мной. Меня привязали к мачте и, наверное, засекли бы до смерти. Но появилась мегера с горящими от негодования глазами и все перевернула с ног на голову.
Доминик лукаво улыбнулся, Сара тоже улыбнулась, без обиды принимая шутливое определение, хотя в глазах у нее все еще стояли слезы. Ее до глубины души тронула история одинокого, испуганного мальчика, которого буквально затравили. По мнению Сары, мать Доминика заслужила наказание плетью. Однако девушка не решилась высказаться вслух. Она беспокоилась о том, чтобы Доминик не заметил ее слез. Он наверняка решит, что она жалеет его. Сара поняла, что он очень не любит, когда его жалеют.
