– Да, я знаю, что могу и не отвечать, – постепенно голос его окреп. – Но я не хочу, чтобы ты считала меня глупым и никчемным воришкой. Ты не должна думать, что спуталась с негодяем.
Молодой человек умолк на некоторое время. Сара терпеливо ждала продолжения его рассказа. Она понимала, что сейчас он в разладе с самим собой. Ему предстояло рассказать ей историю своей жизни и ничего не утаить.
– Чтобы ты поняла, почему я очутился здесь, я имею в виду не этот берег ручья. Здесь я хотел бы находиться больше всего на свете, – он вновь улыбнулся ей, Сара ответила нежной улыбкой. Они лежали, укрывшись одеялом почти обнаженные, только на Саре была надета просторная рубашка Доминика.
– Мне придется начать издалека, чтобы быть точным, придется отойти в прошлое лет на тридцать. Я родился восьмого марта 1804 года у единственной дочери богатого ирландского землевладельца. Ее звали Маура Кэтлин Галагер. Несмотря на то, что ей исполнилось всего восемнадцать лет, она была женой графа уже три года.
Сара хотела попросить Доминика повторить все сначала. Если она правильно поняла Доминик является сыном графа. Было довольно трудно поверить. Однако молодой человек заметил ее невольное движение и удивление. Он жестом приказал ей молчать. Сара покорно подчинилась, уставившись огромными изумленными глазами на своего любовника, и стала ожидать продолжения рассказа.
– Когда я родился, первое дитя, наследник графского титула, начались пышные торжества. Через неделю с помпой и соответствующими почестями меня окрестили. Мне дали имя Джон Доминик Фрэйм. Видишь ли, графа звали Джон Кристофер Фрэйм.
Девушка снова открыла рот, чтобы задать вопрос, но Доминик снова не позволил ей вставить ни слова.
– Граф являлся ирландцем только по месту жительства, по юридическому адресу. Воспитание, образование и наклонности имел английские. Я рос в замке, который выходил окнами на Лау Дер. Замок был огромный, из черного камня, с зубчатыми стенами. Я рассказывал о нем тебе однажды. Замок назывался Фондерлей и служил домом графам крови со времен Вильгельма Завоевателя. Это замечательное место. Я любил его, когда был мальчиком, очень люблю до сих пор. У меня были все привилегии и преимущества, которые, как ты можешь представить, имеет единственный сын графа, включая домашнего воспитателя. Он строго следил за моим образованием, взятками и уговорами заставлял высиживать за уроками положенные часы. У меня был учитель танцев. (Здесь Сара мило улыбнулась, Доминик тепло улыбнулся ей в ответ.) Конечно же, имелся учитель фехтования и тренер по боксу, далее стрельба, музыка и еще множество всяких учителей и наук. Наверное, меня хотели заучить до смерти. Я очень редко встречался с матерью, как и все мальчики в подобной ситуации. Чего, кстати, мне явно недоставало. Родители проводили большую часть времени в Лондоне, а граф почти не появлялся в замке. Мне кажется, в то время он мной очень гордился. Несмотря на такое обилие наук и учителей, я умудрялся оставаться очень долго озорником, графу, похоже, это нравилось. Но он не относился ко мне тепло и нежно, да и к матери – тоже. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что он любил так, как дозволяла ему холодная сдержанная натура. Моя мама была очень красива, даже прекрасна. Черные, как уголь, волосы, великолепные черты лица и ярко-голубые глаза, такие голубые, как ирландское море.
«Как у тебя», – подумала Сара, но ничего не сказала. Доминик смотрел мимо нее в ночное темное небо. Сара пристально глядела на его четкий профиль, словно бы высеченный из камня.
– Я буквально обожал мать, слепо, безрассудно, как любит, обычно, ребенок. Был убежден, что она – настоящий ангел, мысль о том, что она может совершить ошибку или какой-то проступок, казалась мне нелепой, нереальной. Именно поэтому все, что случилось дальше, стало для меня тяжелейшим потрясением.
За три дня до моего семилетия умер отец моей матери. Некоторое время она не общалась с ним, фактически со дня моего рождения. Но узнав о его смерти, горько плакала. А вскоре пришло предсмертное письмо моего деда, адресованное графу. Мой дед был ярым католиком. Дед коротко, без излишних подробностей, сообщал графу, что не может уйти с миром и унести в могилу тайну дочери. Сокровенную тайну. Летом 1803 года Маура приезжала к нему в поместье, в Кантри Корк, а граф находился в это время в Лондоне. Тогда-то у Мауры завязался роман с молодым ирландским крестьянином, чья семья жила на территории поместья в одном из небольших домишек. Как только мой дед узнал о романе, он немедленно отправил всю семью молодого человека в Штаты, но было уже поздно. Маура изменила мужу и была беременна. Оказалось, что я Джон Доминик Фрэйм вовсе не сын графа, а сын ирландского крестьянина. Прочитав письмо, граф тут же послал за матерью и ознакомил ее с текстом. Мать моя горько плакала, рыдала, с ней приключилась истерика, но она созналась и вымаливала себе прощение на коленях.
Граф простил ее, насколько я знаю, по крайней мере, она до смерти оставалась его женой. Но я оказался для графа символом ее неверности и предательства. Граф возненавидел меня, я сразу же почувствовал это. Он пригласил меня к себе в кабинет, закрыл дверь и холодно объявил, что я не должен называть его «папа», так как не являюсь его сыном. Я безродный ублюдок, которого обманным путем подбросили ему.
Конечно же, я был испуган и ошеломлен. Даже сейчас помню, какой ужас охватил меня тогда, когда граф заявил, что уезжает с моей матерью в Лондон и больше они никогда не вернутся. Меня оставили в Фондерлее, объяснив, что я должен быть благодарен за это, потому что только христианское милосердие не дозволяет графу бросить меня на произвол судьбы и отправить к соплеменникам-крестьянам. После того ни он, ни моя мать не пожелали взглянуть на меня. Я долго рыдал, оскорбленный и растерянный, граф перед расставаньем осыпал меня такими уничижительными словами и эпитетами, высказал все, что думает о моем происхождении и обо мне лично.
Я, крепкий, сильный мальчик рыдал от обиды и унижения, а потом побежал к матери. Она обняла меня, заплакала и сказала, что ничем не может мне помочь. Полагаю, что она поступила так, чтобы не лишиться своего положения. На следующий день они навсегда уехали в Лондон. Я был оставлен в Фондерлее, растерянный и оскорбленный до глубины души. Но теперь все изменилось, я не был больше сыном графа, а стал воспитанником из милости. Хотя об этом знали только несколько человек. Граф был слишком гордым человеком, ему не хотелось признаваться в том, что ему изменила жена и что его наследник, не его кровь и плоть. В любом случае, слуги и соседи все-таки считали меня сыном графа, но я отлично знал правду и держался со всеми отчужденно.
