Пару дней спустя у меня впервые случились месячные. Спазмы внизу живота оказались так сильны, что я стонала от боли, однако Лукреция объявила, что это, дескать, добрый знак: у меня будет много здоровых сыновей. Несмотря на неприятные ощущения, я с восторгом изучала едва уловимые перемены, которые происходили с моим телом: груди потяжелели и стали шелковистыми на ощупь, бедра округлились, на коже появился нежный пушок — все это, казалось, появилось за одну ночь.
— Я буду хорошенькой? — спросила я Лукрецию, когда она причесывала меня.
Волосы мои отросли гуще прежнего и вились, и Лукреции нравилось вплетать в них ленты и украшать шитыми жемчугом шапочками.
— Ты и сейчас хорошенькая. — Она перегнулась через мое плечо и поглядела на отражение в зеркале. — Твои большие черные глаза очаруют любого мужчину, а губы такие пухлые, что завлекут даже епископа… Впрочем, епископа завлечь не так уж трудно, — прибавила она, лукаво подмигнув.
Я засмеялась. Лукреция считалась старшей над прочими девушками, назначенными наставлять меня, но на самом деле она была мне как сестра, и я всякий день радовалась тому, что она рядом. Ее дружба исцелила мои душевные раны, и теперь я смело смотрела в будущее, готовая к новым испытаниям.
Что именно ждет меня, выяснилось довольно скоро. Как-то Лукреция сообщила, что папа Климент желает меня видеть. Цели свидания она не знала, могла только сказать, что ему угодно повидаться со мной наедине. И мы направились в папские покои по коридорам, где стены были завешаны мешковиной и трудились многочисленные ремесленники, восстанавливая поврежденные захватчиками фрески.
У позолоченных дверей покоев я вдруг вновь ощутила пробуждение провидческого дара, но не беспомощное погружение в потусторонний мир, которое я испытала во Флоренции, нет. Скорее это было беззвучное, едва ощутимое предостережение, которое побудило меня беспокойно оглянуться на Лукрецию.
Та ободряюще улыбнулась:
— Что бы он ни сказал, помни: ты для него гораздо важнее, чем он для тебя.
Я вошла в просторную, изукрашенную позолотой комнату и преклонила колени. Дядя, в своем белом облачении, с крестом на шее, усыпанным изумрудами и рубинами, за массивным письменным столом чистил апельсины, и приторный цитрусовый аромат наполнял комнату, заглушая запахи старых духов и расплавленного воска. Он жестом пригласил меня подойти поближе. Я приблизилась и поцеловала его руку с перстнем, на котором красовалась печать святого Петра.
— Мне сообщили, что ты стала девушкой. — Он вздохнул. — Как летит время!
Книга в кожаном переплете, лежавшая перед ним, была усыпана апельсиновой кожурой; он сунул в рот сочную дольку и указал мне на ближайший табурет:
— Присядь. Давненько мы с тобой не видались.
— Я виделась с вами в прошлом месяце, во время визита французского посла, — напомнила я и добавила, помедлив: — С разрешения вашего святейшества, я лучше постою. Это платье новое и неудобное.
— Да, но тебе следует привыкнуть к подобным вещам. Быть одетой согласно правилам этикета чрезвычайно важно. При французском дворе подобные вещи считаются de rigueur.[3]
Дядя взял украшенный драгоценными камнями нож и разрезал апельсин. Аромат хлынул из рассеченной мякоти, словно солнечный свет, и рот мой тотчас наполнился слюной.
— Тебе следовало бы знать об этом, — прибавил дядя. — В конце концов, твоя мать была француженкой.
— Совершенно верно, ваше святейшество, и для меня это великая честь, — пробормотала я, хотя меня так и подмывало напомнить, что мать умерла при моем появлении на свет.
— Воистину так. А что бы ты ответила, если бы я сообщил, что Франция желает принять тебя в свое лоно?
Голос его звучал мягко, напоминая о тех давних днях, когда я была маленькой девочкой, а папа Климент — моим любящим дядюшкой. Впрочем, я нисколько не обманывалась на сей счет, поскольку знала, что дядя пригласил меня сюда неспроста.
— Так что же? — резко спросил он. — Тебе нечего сказать?
— Я ответила бы, что и это почитаю для себя великой честью.
— Вот речь, достойная Медичи! — Дядя разразился грубым хохотом, и я почуяла в нем такую угрозу, что у меня подкосились ноги под тяжелым платьем.
— Ты научилась давать неопределенные ответы. — Климент снова взглянул на меня. — Это изрядно поможет тебе в супружеской жизни.
Кровь моя застыла в жилах. Я решила было, что ослышалась.
— Пришла пора повзрослеть, — продолжал дядя, жуя апельсин и капая светлым соком на рукав. — В сущности, переговоры о браке уже почти завершены. Частью твоего приданого станет герцогство Миланское, я передам его сразу после свадьбы. Как знать! — Он поднял голову. — Быть может, в один прекрасный день ты станешь королевой Франции!
У меня загудело в ушах. Вот она, месть, которую он так долго лелеял! Вот кинжал, который он вонзит в грудь Карла V, — союз с Франциском I, соперником императора! И орудием его мести стану я. Мой брак разрушит замыслы Карла V завладеть Италией и даст Франциску права на герцогство Миланское, которое он давно жаждет заполучить и которое сейчас находится под имперской властью.
— Но ведь король Франциск уже женат, — пролепетала я, — на родной сестре императора.
— Совершенно верно. Зато его второй сын, Генрих Орлеанский, холост и, возможно, когда-нибудь унаследует трон. По крайней мере, у меня имеются достоверные сведения, что дофин, старший сын Франциска, весьма слаб здоровьем.
С этими словами дядя принялся чистить очередной апельсин.
— Надеюсь, твое молчание не означает недовольства, — прибавил он, глубоко вонзая в сочную мякоть длинные костлявые пальцы. — Чтобы обеспечить тебе этот брак, мне пришлось затратить немало усилий, да и денежных средств. Меньше всего на свете мне сейчас нужны препирательства с несговорчивой невестой.
Что я могла сказать? Он был вправе распорядиться мной по своей воле. Ничто, кроме самоубийства, не могло отвратить моей участи, и, осознав это, я ответила без предательской дрожи в голосе:
— Если такова твоя воля, то мне остается лишь весьма охотно ей последовать. Могу ли я взамен попросить о небольшой любезности? Мне бы хотелось вернуться во Флоренцию. Это мой родной город, и я… — тут я все же смешалась, — хочу с ним проститься.
— Что ж, хорошо, — сказал Климент, однако взгляд его похолодел. — Если пребывание в Риме тебя более не устраивает, я обеспечу тебя подобающим эскортом.
Он протянул правую руку, унизанную перстнями. Приложившись к ней губами, я услышала, как он пробормотал:
— Любовь — предательское чувство. Без него живется гораздо проще. Для нас, Медичи, так оно и есть.
