Божией церкви со святой молитвой и наложением рук. Об этом крещении Господь наш Иисус Христос говорит в Евангелии от Святого Матфея своим ученикам: «
Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам, и се, Я с вами во все дни и до скончания века»…
***
Подготовив стрелу, Элиза выглянула из-за дерева и натянула тетиву лука. Она не целилась – это было бесполезно в такой темноте, да и по большей части основной упор в стрельбе из лука делался не на меткость, а чутье и знание полета стрелы. А полететь она должна была аккурат в толпу подъехавших к воротам людей. Расстояние до них было большим, но могло получиться попасть хотя бы в одного… начать переполох… заставить отвлечься.
«Не смейте!» – вопило все ее существо. – «Не смейте отбирать у меня его, как уже отобрали! Не позволю!»
Однако через мгновение, обессилено зарычав, Элиза вновь опустила оружие, понимая, что никого не спасет, а лишь выдаст себя.
***
– И если хочешь ты получить эту силу и власть от Божией Церкви, ты должен соблюдать заповеди Христовы и Нового Завета, приложив для этого все свои силы. И знай, что Он заповедовал человеку не совершать ни прелюбодеяния, ни человекоубийства, ни лжи, не давать никакой клятвы, не красть и не брать чужого и не делать другому того, чего не хотел бы, чтобы сделали ему; прощать тому, кто причинил ему зло, и любить своих врагов, и молиться за своих клеветников и хулителей и благословлять их. И если его ударят по одной щеке, пусть поставит другую, и если у него отнимут рубашку, отдать плащ; и он не должен ни судить, ни осуждать, и выполнять многие другие заповеди, которые дал Господь и Его Церковь.
И ты должен ненавидеть этот мир, и дела его, и все, что в нем есть. Ибо святой Иоанн говорит в своем первом послании «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира. И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек».
***
Кантильен Лоран не помнил, когда в последний раз пребывал в столь мрачном расположении духа. Уезжая из Кантелё буквально накануне, он искренне благодарил Бога за то, что его худшие подозрения не оправдались, однако теперь ему искренне казалось, что Господь наказывает его за недостаточно ревностную службу.
«Отец наш Небесный, не оставь меня в этот трудный час», – молился он про себя, соскакивая с лошади.
Оглядев стражников, ожидавших его приказания, судья инквизиции махнул им рукой и кивнул.
– Стучитесь в ворота. Не медлите! – возвестил он и, когда ворота содрогнулись под натиском городской стражи Руана, с мрачной торжественностью выкрикнул: – Откройте! Святая инквизиция!
***
– Склони голову, – тихо велел Ансель. Гийом повиновался, всячески стараясь не показать, что все его существо рвется поскорее приступить к действиям. Воистину, ему казалось, что инквизиция со своей стражей вот-вот прибудет к воротам особняка. – Повторяй за мной. «Parcite nobis. За все, в чем мог я согрешить словом, или делом, или помыслом, или свершением…»
– Parcite nobis. За все, в чем мог я согрешить словом, или делом, или помыслом, или свершением… – В голосе Гийома слышалось нетерпение, которого мог не уловить только глухой. Но Ансель не обратил на это внимания.
– «…Я прошу прощения у Господа, у Церкви и у тебя».
– Я прошу прощения у Господа, у Церкви. И у тебя. – Гийом, слегка нахмурившись, поднял вопрошающий взгляд на Анселя. Тот медленно кивнул:
– Именем Господним, и нашим, и Церкви нашей да будут тебе отпущены грехи, и станем молить Господа, чтобы Он отпустил их тебе.
Сделав шаг к Гийому, он поднял руки, в которых держал книгу, и положил ее ему на голову. Следующие слова должны были говорить верующие добрые христиане, обращаясь к своему совершенному, однако сейчас в молельной не было больше никого, посему Ансель счел, что имеет право говорить за них, пока еще мог считать себя совершенным.
– Pater sancte, suscipe servum tuum in tua justitia, et mitte gratiam tuam et spiritum sanctum tuum super eum. [8]
Сняв Евангелие с головы юноши, прикрывшего глаза, Ансель коротко поцеловал его в лоб, как предписывал ритуал.
Гийом поднял голову и открыл глаза, в которых сверкнул интерес. Широкая улыбка, казалось, должна была вот-вот привычно расплыться на его лице, несмотря на обстановку.
– Прости меня, Гийом, – прошептал Ансель, и его голос, опустившийся до мучительного шепота, задрожал.
Гийом не успел задать ему вопроса, как не успел он и заметить серебристый всполох, мелькнувший в свете свечей и скользнувший к его груди. Ансель обнял своего ученика, резко прижав к себе, будто таким образом мог смягчить боль, которую причинял ему. Боль, которая делала его самого навеки проклятым в глазах Господа.
Гийом судорожно дернулся в объятиях Анселя. Он попытался что-то сказать, но из горла его вместо слов вырвался мучительный булькающий звук. Он закашлялся кровью, окрашивая ею шею своего учителя.
Ансель лишь теперь осмелился отстраниться, продолжая держать ученика за одно плечо, и посмотреть ему в глаза. Он должен был это сделать, чтобы доказать: он не убийца. Он лишь пытается спасти его душу.
Гийом смотрел на него растерянными, округленными от непонимания глазами. В них уже застыл призрак страшной боли, которую он, казалось, еще не мог осознать до конца. Через миг он опустил глаза на свою грудь, словно пытался понять, почему ему так… непривычно. Из груди торчала рукоять ножа, все еще сжимаемая рукой учителя. Этот нож он для чего-то брал с собой, когда собирался в Руан. Теперь он знал, для чего. Казалось, это его деяние было начертано на Небесах.
– Прости меня, мой друг, – качая головой, прошептал Ансель. – Но это единственное, что я мог сделать. Инквизиция будет существовать вечно, но ты не достанешься ей уже никогда. Твоя душа свободна.
Ансель почувствовал, что дрожит, слезы сдавили ему горло.
– А… Анс… – попытался произнести Гийом, но вновь подавился собственной кровью. Рука, которой он сжимал плечо Анселя, потянулась к ножу, но хватка ее ослабла, и рука безвольной плетью упала по шву. Лицо исказила гримаса агонии.
Не в силах больше смотреть на это, Ансель, мучительно сморщившись, резко провернул нож в его груди, и звук этого поворота
